Проза Ивана Сидорова

На глазах становилась она крупней,
наливалась недобрым цветом,
и щетиной стояло перо у ней,
и горели глаза при этом,

и подумал пьяница: мне хана,

за нее же и сяду, дуру!
Поглядел следак, словно сом со дна,
и сказал: «Унесите куру!»

А как сняли ее со стула —

не по-птичьи она вздохнула.

По усам полковник провел рукой,

помолчал, помусолил трубку
и добавил: «Подумай часок-другой
и сдавай-ка свою голубку.

У меня немало на ней висит.

Она врет, как дождичек моросит.
Ты же знаешь, какие бабы —
она разом тебя сдала бы!»

Наш мужик сидит и часы пасет,

и тоска его сердце скулит-сосет.
Тихо тикает в кабинете.
Никого у него на свете.

И у куры-дуры нет никого,

ну нет никого, окромя его.

VIII

Так сидит мужик, шевеля хвостом
в тишине, как на дне морском,
и мечтает выпить раз пять по сто
и во тьму уползти ползком.

Навсегда забыть, словно сон дурной,

кабинет пустой, да и дом курной,
да и весь чумной городишко,
где ему обещают вышку.

Говорит себе: «Ничего попал!»

А зачем и как он сюда попал
и чего забыл на вокзале —
сам не знает и не сказали.

Все, что помнит – сумку забрал в Москве,

попросили: мол, помоги.

Про детей лишь то, что их было две,

но ни лиц, ни имен, ни зги.
Стали курьи, видать, мозги.

Белый свет мутнеет пустым бельмом,

и сидит петух, шевеля умом
над скамьею в табачных крошках,
вспоминает платок в горошках.

И покуда он прикидывал, на что ему решиться —

удалиться в несознанку, продолжая петушиться,
или скурвиться и курицу, как велено, спалить,
если следователь-ирод не побрезгует налить —

по стене с торжественным портретом,

краскою застеленной до лоска,
тонкая, но явная при этом
поползла-поехала полоска,
а навстречу, словно помогая,
двинулась другая

беловым решительным надрезом.

И мужик, хотя и был тверезым,
заморгал, настраивая зенки
в направленье этой странной стенки —

в ней, друзья мои, открылося окошко,

но на что оно выходит – непонятно:
вроде печки, вроде черного квадрата,
по размеру – как стандартный телевизор.

И оттуда, как из горлышка кувшина,

донеслось: «Давай уматывать, мушшшына?»

И петух, сидевший досель мешком,

как-то вдруг шажок за шажком

приближа-придвигается к той стене,

и совсем не боится, не.

И уже в окошко ему видать

баснословную благодать:

двор накрыт, как стол, под густым кустом,

и уже налили пять раз по сто,
и накрыли любимую-горькую
черным хлебом с медовой коркою,

и уже качнулся в пустой проем,
как ребенок гулять на улицу.
А потом решил стоять на своем
и сказал – никуда без курицы,

уходить – так вдвоем!

Солидарно тьма погудела

и сказала: «Вот это – дело!»

IX