Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Еще один фактор, удерживавший ее от публикации этих произведений, – отношение Гинзбург к читателям. В 1960‐е годы несколько преданных молодых друзей Гинзбург, исполненных энтузиазма, занялись перепечаткой на машинке ее записных книжек. Гинзбург делала в рукописях пометки, маркируя те эссе, которые помощникам не следовало перепечатывать. В их числе оказались почти все эссе о любви; возможно, ею руководило нежелание вдаваться в темы секса. В интервью, которые я брала (начиная с 2003 года) у друзей Гинзбург – представителей более молодых поколений, я слышала от некоторых из них, что в их разговорах тема однополой любви не затрагивалась почти никогда; другие вспоминают откровенные дискуссии о гомосексуальности. Некоторые из ее друзей, в целом мыслящие непредвзято, все же употребляли кодовое слово «чудачество», говоря со мной о сексуальной ориентации Гинзбург, а несколько человек категорично отрицали, что у нее была гомосексуальная ориентация[751]. Еще одно объяснение: возможно, Гинзбург велела помощникам отложить в сторону эти рукописи, поскольку перестала придавать им первостепенное значение. В 1980‐е годы она не стала публиковать даже многие из тех перепечатанных на машинке текстов, которые она уже подвергла авторской цензуре. Кроме того, важно понимать, что даже в этот относительно поздний период существования Советского государства описания однополой любви подвергались официальной цензуре. Еще одно соображение, которым могла руководствоваться Гинзбург, – нежелание раскрывать сведения о сексуальной ориентации других женщин. Она вообще соблюдала и уважала право друзей и партнеров на тайну частной жизни и публиковала только то, что они сочли бы приемлемым для публикации.

Остается много вопросов, касающихся представлений Гинзбург о гендере и сексуальности, о том, какое место они занимали в ее творчестве. Поскольку в послевоенные годы она, видимо, не оставила почти никаких новых размышлений об однополой любви, можно лишь гадать, изменились ли со временем взгляды Гинзбург, изложенные ею в 1930‐е годы, а если изменились, то в какую сторону. Следует ли из отсутствия более поздних текстов на эту тему, что ее взгляды не претерпели существенных изменений? Пересматривала ли она свое мнение о важности «нормы»? Можно наблюдать, что грамматические формы первого лица единственного числа возвращаются в эссе и записных книжках послевоенного периода, что, возможно, связано с переменами в социальном статусе Гинзбург и ее отношения к проблемам саморепрезентации. Было бы странно, если бы ее отношение к письму о любви не изменилось, когда ХХ век, шествуя вперед, породил более широкий, чем раньше, разброс эстетических позиций, а также способствовал появлению все большего числа женщин-писателей, нарушавших табу на прямое описание лесбийской любви.

Сама Гинзбург никогда не разъясняла (по крайней мере, письменно) свое отношение к тому, что она была писателем женского пола; и все же ее выбор мужских точек зрения и автобиографических героев мужского пола указывает на представление о том, что гендер и сексуальная ориентация – нечто изменчивое и что сама она может успешно писать с мужской точки зрения, выступая таким образом в качестве трансгендерного или агендерного автора. Однажды она записала мнение своей подруги Анны Ахматовой, которая была, пожалуй, типичнейшим примером женщины-поэта в России: «А. А. раздражалась, понятно, когда ее называли поэтессой, а по поводу рубрики женская поэзия (Каролина Павлова, Ахматова, Цветаева) говорила: „Понимаю, что должны быть мужские и женские туалеты. Но к литературе это, по-моему, не подходит“»[752].

Наталия Соколова, племянница Гинзбург, записала нижеследующий разговор: «Люся-прозаик в „Записках блокадного человека“, в своих „повествованиях“ любила писать от первого лица мужского рода, от „Я“ мужчины. „Как Гиппиус в стихах, так я в прозе, – сказала как-то Люся, посмеиваясь. – Так мне сподручнее“»[753]. Симптоматично, что обобщение, сделанное Соколовой, не вполне точно: «Записки блокадного человека» написаны в основном в третьем лице, и лишь в нескольких фразах перед читателем предстает агендерный повествователь в первом лице. Только одна маленькая главка, «Оцепенение», написана в первом лице мужского рода[754]. Собственно, в рукописном варианте этот отрывок был написан в третьем лице, об «Оттере». В 1960‐е годы Гинзбург переделала текст, зачеркнув все «он» и заменив их на «я»[755]. Эта легкая замена демонстрирует непостоянство этих двух грамматических лиц или голосов в ее поэтике – возможно, иногда она мысленно употребляла слово «он», думая о своем «я», и наоборот.