Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Попытки Гинзбург претворить личный опыт в далекоидущие обобщения достигают пика в «Стадиях любви». Этот текст, который, как задумывалось, должен был в той или иной форме стать частью «Дома и мира», – попытка универсальной теории об опыте любви: в нем описывается, как романтические привязанности формируются, как они неизбежно терпят крах, как им порой удается сформироваться заново[740]. Она выделяет четыре основные стадии любви: (1) «завязка»; (2) «оформление» (Гинзбург предлагает этот термин, считая, что он лучше, чем термин Стендаля «кристаллизация»); (3) «катастрофа» (кризис, вызванный какими-то препятствиями к осуществлению желания, несовпадением желаний или угасанием желания); и (4) «развязка (распадение или перезакрепление)»[741]. Особое внимание Гинзбург уделяет второй стадии, когда наиболее заметна склонность интеллектуала формулировать «концепцию» (эротическую концепцию, которой предопределяется желание). Оказывается, что в действительности все беды автобиографического героя Гинзбург – от его пылкого стремления выстраивать символические структуры и испытывать желание в соответствии с конкретной эротической концепцией. И потому в четвертом случае, когда возлюбленная А. осознает, что для А. физические потребности – нечто второстепенное по сравнению с его концепцией «счастливой любви», эта концепция разрушается. Затем желание А. угасает, и начинается третья стадия, стадия «катастрофы» (которая станет первой из нескольких катастроф).

Парадоксально, но симптоматично, что «Стадии любви» – не только самая широкая и абстрактно продуманная теория любви у Гинзбург, но и самая интимная в части подробностей, пусть даже крайне скупых. Расположение этого черновика в записных книжках проясняет мотивы его написания – Лидии Гинзбург требовалось разобраться в четырех историях отношений из собственной жизни, особенно в самой недавней из этих историй. Текст написан ею в форме двух дневниковых записей. Вторую из этих записей, датированную 23 декабря 1934 года, она начинает с вопроса: «Почему эта любовь так похожа на болезнь сердца, на тяжесть, на страх? ‹…› Возвращаясь к соображениям о „стадиях любви“»[742]. Мучительный личный вопрос внезапно уступает дорогу исследованию конкретного случая, исследованию, где структура и стиль – сухие, научные. Текст суровый и аналитический, поскольку только честность может возыметь желанный целительный эффект (тут нам вспоминается «Рассказ о жалости и о жестокости» – повествование блокадных времен, которому посвящена пятая глава нашей книги). Гинзбург неуклонно изображает своего альтер эго как персонажа с низкой самооценкой, которого исковеркали трагическая первая любовь и вообще неудачи с обретением сексуальной реализации или взаимной любви (ничего этого он не знал на своем опыте, пока не достиг возраста тридцати одного года), жаждущего сбросить с себя «гнет инфантильности». Мы видим, что у А. есть старая привычка к смежным с любовью чувствам – нежности, заботливости и проч., развивавшимся именно из‐за подавления более прямых эротических проявлений; у него даже есть потребность «применять и упражнять эти глохнущие способности». Рисуя словесный портрет А., Гинзбург, по-видимому, поднимается на беспрецедентный уровень откровенности и интимности, который стал возможным, пожалуй, благодаря значительному абстрагированию автора от героя. Подобная степень интимности (с которой сочеталась попытка выдавать желаемое за действительное) возникала в ранних набросках о Васе – в более фикционализированном тексте, где подробно описывались физические ласки. Теперь Гинзбург выступает со слегка фикционализированным признанием того типа, на которые всего труднее решиться, – признанием, касающимся сексуальной неполноценности: раньше А. казалось, что физическая любовь необходима, но оказывается, что он желал не секса, а лишь опыта «счастливой любви» как концепции, нуждаясь в нем для преодоления своей «инфантильности».