Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Поскольку в типологии Гинзбург Оттер – «интеллектуальный человек», Гинзбург решила, что его психология в эротической сфере не предопределена внешними обстоятельствами, в которых существует его любовь. У Ляли свой, другой комплекс сексуальной неполноценности. Она боится прослыть «женщиной, которую не захотели взять», и поэтому ей нужны публично признанные отношения с любимым человеком. Поскольку она еще никогда не вступала в открытые связи с мужчинами и не уверена в своей привлекательности, у нее есть психологическая потребность в том, чтобы избавиться от репутации девственницы – от положения, в котором сочетаются черты инфантильности и старости (иначе говоря, ей не хочется слыть стереотипной «старой девой», предметом злоязычных толков). Однако во всем этом Ляля не может сознаться, не испытав чувства сексуального унижения. Таким образом, лишь аналитическое исследование Гинзбург выявляет ложь в объяснениях Ляли, что она хочет выйти замуж ради «социального положения» и стабильного материального положения. Как видно по авторскому комментарию, Гинзбург считает поведение Ляли старомодным: «в наших бытовых условиях подобные вещи для женщин лишь отчасти зависят от брака и могут создаваться или разрушаться независимо».

Коммуникация – одна из главных тем «Дома и мира», как и ранней прозы о «первой любви». А разговор в регистре романтической любви невозможен (и, как чувствует Оттер, должен быть невозможен). Высокопарные слова утратили значение – они «мертвы», в особенности с тех пор, как закончилось время счастливой любви. И потому Ляля своим вопросом «Ты меня любишь?» ставит Оттера перед дилеммой:

Молчание. Для От. с его мучительной чувствительностью слова невозможно произнести это слово как пустое. Это слово в чистом виде у него может вырвать только мгновение подъема, измененного сознания; иначе он выговаривает его с оговорками, свойственными ироническому и скептическому сознанию. Но молчать до бесконечности нельзя. Это уже грубость, обида. И он говорит тихо, совершенно неестественным голосом: Люблю. Прежде чем он произнес это слово, его мысли метались, отыскивая контекст, оговорку. И не нашли. И он произнес это слово полностью, в чистом виде. Но странная, мертвая интонация послужила оговоркой. Интонация выразила, что он произносит это слово, как ненастоящее. Она предохранила его от лжи. Он произнес это слово с таким ощущением, как будто роняет его в пустоту.

И Ляля сказала: – Ах нет, нет, – не надо…[734]

В этой сцене Оттер пытается соответствовать двум моральным императивам: вести себя вежливо и не лгать. Высказывание «Люблю» должно было бы иметь подлинную силу, придающую словам весомость, но теперь оно ничего не значит, это «пустое» высказывание. С помощью интонации, которая должна выражать его несогласие с собственными словами, Оттер порождает двухголосие. Он наполняет это слово пустотой, присущей ему самому. Его тон дает понять Ляле, что она поставила его в неприятное, тяжелое положение. Эта сцена резко контрастирует с коммуникативными актами Васи в «Беспорядочных записках» и дневниковыми записями юной Гинзбург, цель которых – дать знать о утаиваемом желании и упрочить символику великой, трагической любви. Оттер твердо намерен развеять эти чары, привести внешний мир в соответствие с более честными решениями, к которым он пришел в своем внутреннем мире.