Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

То, как Гинзбург интерпретировала Пруста, подсказывало еще один выход из тупиков символизма – на сей раз выход не через лиричность, скрытую за юмористической имитацией обывательской «изысканности» (как у Олейникова), а через более основательное исследование интеллектуальных конструктов и личных воспоминаний или ассоциаций, придающих смысл вещам в мире. Как пишет Гинзбург в книге «О психологической прозе», «материальность Пруста ‹…› это чувственность, всегда снятая интеллектуальной символикой». Такие предметы, как «купол [церкви], яблоня, капля дождя», – не иносказательны, но репрезентативны. Их символическое значение рождается из контекста, поскольку они принадлежат благословенным пейзажам «потерянного рая» Комбре[722]. В своей статье 1929–1930 годов Гинзбург критикует не только символизм, но и современную советскую литературу, которая стремилась выполнять «„социальный заказ“ революции», заботясь только о материале; образчиком этой тенденции была ЛЕФовская идеология движения «Литература факта». Для Гинзбург «дело не в материале, а в создании новой структуры смыслов и в повышении познавательных возможностей литературного слова»[723].

Ни в одном своем рассуждении о Прусте Гинзбург не останавливается подробно на том, как он рассматривал тему однополой любви. Она кратко упоминает о его персонаже бароне де Шарлю, поясняя, каким образом Пруст показывает пересечение общественного с «психофизиологическим»: германофилия де Шарлю порождена как его гомосексуальной ориентацией, так и его статусом аристократа. Таким образом, Гинзбург, как представляется, разделяет отчасти непоследовательную позицию Пруста, согласно которой формы любви имеют всеобщий характер, но сексуальная идентичность в том виде, в каком она проявляется в обществе, может анализироваться на социологическом и лингвистическом уровне[724]. В записных книжках Гинзбург защищает Пруста от обвинений в том, что он якобы написал «порнографический» роман-мемуары, утверждая, что это произведение может считаться неприличным, только если счесть непристойным учебник анатомии[725]. Она хвалит способность Пруста смотреть на любовь, в основном избегая этических комплексов, характерных для русских психологических романов.

Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, два писателя и мыслителя, чьи интересы в чем-то схожи с интересами Гинзбург, писавшие о любви в третьем лице, критиковали Пруста за то, что он считал любовь чем-то всеобще-единообразным, поскольку такой взгляд не позволял ему рассмотреть сексуальность как нечто, сконструированное обществом. Сартр пишет: «Мы придерживаемся мнения, что чувство всегда выражает некий конкретный образ жизни и конкретное мировоззрение, которые являются общими для целого класса или целой эры, а его эволюция – результат воздействия не какого-то неуказанного внутреннего механизма, но этих исторических и социальных факторов»[726]. Это высказывание настолько созвучно теории социально-исторической обусловленности, которую разработала Гинзбург, что подчеркивает непоследовательность ее отношения к любви. Вместе с тем использование Гинзбург речи в третьем лице, что отличает ее модель от модели Пруста, возможно, позволяет Гинзбург изображать социально-историческую обусловленность любви даже тогда, когда она пытается анализировать анатомическое строение любви универсализирующим методом.

Риторические структуры «Дома и мира»

В 1930‐е годы Гинзбург работала над серией повествований, планируя сочетать и объединить их в своем квазидневнике-квазиромане «Дом и мир», в центр которого предполагалось поставить изображения «неиндивидуалистического» человека[727]. Под заглавием «О современном романе» она записала мысль, что «высочайшее достижение психологической литературы 19 в. – характер; изображение судьбы человека как неповторимой». Но теперь этот подход, как она уверяла, устарел, поскольку это «связано со всей индивидуалистически гуманистической концепцией человека, и сейчас неприменимо». В современном подходе следовало делать упор на тех общих структурах и элементах, которые сочетаются и пересекаются, складываясь в личность. Именно эти структуры, на которые воздействует давление общества, порождают поведение. В произведениях Пруста «у основных героев нет характеров в толстовском смысле, т. е. индивидуально и независимо им принадлежащих свойств, им как психически единственному и неповторимому явлению»[728]. Хотя Толстой, как и Пруст, обнажил социально-историческую обусловленность своих персонажей, Гинзбург в большей степени брала пример с Пруста, лишая своих персонажей всех свойств, которые могли бы маркировать их как уникальных людей; таким образом она старалась акцентировать в них то, что было типичным в социальном плане и всеобщим в психологическом плане.