Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

В условиях, когда социологии как академической дисциплины практически не существовало, а психология сводилась в основном к рефлекторной теории Павлова, Гинзбург создала в своих эссе и записях далекоидущую методологию[769]. Она училась у писателей, которыми больше всего восхищалась (главное место среди них занимают Марсель Пруст, Александр Герцен и Лев Толстой), применяя то, чему научилась как член кружка младоформалистов, – например, умение выявлять доминанты и функции с целью описания литературы как сложной системы и динамического исторического явления. На ее аналитический подход повлияли социальные психологи и философы, которые были популярны в России до революции и в ранний послереволюционный период (в 1930‐е годы многие из них впали в немилость). В ее понятийном аппарате, применяемом для анализа психологии и составляющих элементов личности, есть фрейдистские понятия – такие, как вытеснение и сублимация; понятие «воли», развившееся под влиянием Фридриха Ницше («воля к власти», «воля к удовольствию»), идея слабого или сильного «жизненного напора», схожая с «жизненным порывом» (elan vital) Анри Бергсона, понимаемым как неотъемлемая черта характера (причем не только среди творческих людей), а также всеобщая тяга к самоутверждению, которую можно найти как в теории Альфреда Адлера, так и в романах Льва Толстого. Типология Гинзбург, исходящая из основных способов восприятия ценности человеком, вероятно, испытывала на себе влияние труда Эдуарда Шпрангера «Формы жизни» (Lebensformen, 1928)[770]. Для нее также важны концепции Уильяма Джеймса – множественность социальных личностей человека, то, как Джеймс описывает динамику поисков себя и процесс самооценки. Рассуждения Гинзбург о зависимости самоощущения человека от конкретного «группового сознания» схожи с понятием «обобщенный другой» в трудах Джорджа Герберта Мида (правда, неизвестно, была ли она на тот момент знакома с его книгой 1934 года «Разум, Я и Общество»)[771].

В 1930‐е годы Гинзбург изучала друзей, знакомых и коллег, наблюдая за их речью, отношением к жизни и поведением при бытовом общении или, например, в обстановке собраний в Союзе писателей СССР. В тот период, когда Гинзбург переходила от записных книжек к работе, в большей мере ориентированной на социологию или анализ, советское общество становилось все более закрытым, иерархическим, косным и авторитарным[772]. Упорно стараясь понять, как социальные ценности наслаиваются на индивидуальность, Гинзбург ставит вопрос о том, как различные качества встраиваются в ассортимент доступных в текущий момент идентичностей, будь то идентичности профессиональные (учитель, актер, администратор, литератор) или личные (жена, муж, мать, партнер по романтическим отношениям, соперник). Она анализирует, почему интеллектуалы преподносят миру определенные образы личности – например, образы «декадента», «фаталиста» или «донжуана». Одной из своих записных книжек блокадного периода она дает заглавие «Проходящие характеры», акцентируя преходящий характер автоконцепций, а также уязвимость людей, чья жизнь в быту всегда висела на волоске[773]. Это заглавие отсылает к книге Жана де Лабрюйера «Характеры» («Les caracteres», 1688), которую Гинзбург впоследствии назвала «пределом социально-моральной типологии XVII века»[774].

В книгах «О психологической прозе» и «О литературном герое» Гинзбург не рассматривает ни социалистический реализм (кроме романа Горького «Жизнь Клима Самгина»)[775], ни вопрос о том, что происходит, когда политическая ситуация накладывает ограничения на перенос определенных моделей личности из жизни в литературу. В статье «Состояние литературы на исходе войны» (написанной в 1944 году) Гинзбург рассматривает уникальную ситуацию, сложившуюся в Советском Союзе: не только реальная цензура, но и «внутренняя цензура» не позволяла писателям включать личный опыт в литературные произведения. Это молчание обрывало какие бы то ни было значимые связи литературы с жизнью[776].