Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

В каком-то из закоулков какого-то из учреждений стояла женщина, обмотанная платками. С темным, неподвижным лицом она ела ложку за ложкой из банки кашу. По тогдашним понятиям, каши было довольно много.

– А у меня мать умерла, – остановила она проходившего мимо малознакомого человека, – каша вот по ее талонам… Такая тоска, невероятная. И ни за что не проходит. Думала – какое счастье съесть сразу три каши, четыре каши… Не получается, не хочу… Глотаю и глотаю, потому что тоска, она там глубоко, внутри: мне все кажется – станет легче. Эта каша, жижа опустится туда, вниз, придавит тоску, обволокнет ее, что ли. Ем, ем, а тоска не проходит[1000].

В отличие от оставшегося неопубликованным «Рассказа о жалости и о жестокости» в «Записках блокадного человека» это страшное переживание приписывается не центральному персонажу, представляющему автора, а второстепенному лицу. Душевная боль при поглощении пищи впервые связывается с горем по умершей матери (а не умершей тетке или сестре). Гинзбург кутает эту героиню в платки и помещает в какой-то неопределенный закоулок какого-то неназванного учреждения, словно бы желая в буквальном смысле скрыть ее личность. Эти акты утаивания и анонимизации подготавливают почву для необычно открытого для Гинзбург признания персонажа, и притом персонажа женского пола в своем горе (или делает возможным такое признание), пусть даже это признание облечено в сбивчивые фразы, адресованные «малознакомому человеку». То, что, вероятно, возникло как мучительное переживание и трансформировалось в экспрессивную сцену неопубликованного автобиографичного «Рассказа о жалости и о жестокости», теперь, в «Записках», превратилось в сбивчивые устные высказывания. Гинзбург как будто старается добиться того, чтобы голос этой анонимной сослуживицы, признающейся незнакомому человеку в своих страданиях, был неотличим от голосов «исторических Других» в этом документальном произведении.

По этому примеру мы видим, как Гинзбург, перерабатывая куски «Дня Оттера» в «Записки блокадного человека», дополняла их подробностями, взятыми из своего «Рассказа о жалости и о жестокости», в то же время скрупулезно ослабляя его взрывную мощь и дисассоциируя любое горе и главного героя, Эна. Есть и другие случаи, когда Гинзбург от более ранних текстов к «Запискам блокадного человека» значительно переиначивает опыт своего героя. В одной из сцен «Рассказа о жалости и о жестокости» описано, как Оттер каждый день собирается на работу и обнаруживает, что тетка не способна управиться с заданием, которое он умолял ее выполнить:

Например, каждый раз, как надо было собираться на работу и заодно брать с собой обеденные банки, – вступал в силу комплекс невнимания. Крышки оказывались неприготовленными, авоську надо было искать. Это повторялось изо дня в день, несмотря на просьбы, на обещания. Это приводило его в отчаяние. Человек [тетка], который должен был помогать, – мешал. Рационализация рушилась[1001].

Описывая подобную сцену в другом тексте, Гинзбург трансформирует и идеализирует ее. В «Дне Оттера», где успешной деятельности героя ничто не препятствует, укладка банок описана торжествующим тоном: