Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

И даже в то время как писатели пытаются облечь в зримую форму пережитое на войне, Гинзбург подмечает, что Союз писателей продолжает функционировать в соответствии со своими довоенными нормами. Писатели, как и прежде, повторяют привычные лозунги: жалуются, что производительность литературного труда слишком низка, что советские писатели терпят неудачу с созданием новых эпических произведений, предлагают ради повышения производительности выполнять план и сочетать правильную идеологическую позицию с неподдельным трудолюбием. Она замечает по поводу творческого совещания ленинградских писателей, состоявшегося в августе 1943 года: «Несмотря на становление общей воли, все продолжает совершаться казенным и бюрократическим порядком. При всех ее недостатках, это выработанная форма, которую не момент сейчас пересматривать, да и неизвестно будет ли она пересматриваться в сколько-нибудь ближайшем будущем»[1018].

В период с 1962 по 1983 год, переделывая черновики, Гинзбург оставила неизменным кусок об иллюзорном характере индивидуального сознания и неискоренимости социального зла – об уроках, извлеченных ею из войны и усвоенных, как она думала, интеллигенцией ее поколения. Но куски о вызревании нового гражданского сознания она отредактировала. Теперь она описывает не реальный сдвиг, а горячую жажду перемен, робкое желание «очищения во всеобщем», поиски нового решения, оказавшегося недостижимым. В опубликованном варианте текста «Вокруг „Записок блокадного человека“» мы читаем:

Истребляемый, испытуемый катастрофами человек не в силах верить в красоту и абсолютную ценность единичной души. Гораздо естественнее ему испытывать отвращение к этой голой душе и горькую и тщетную жажду очищения во всеобщем, в некоей искомой системе связей – в религии? В экзистенциальном самопроектировании? В новой гражданственности?[1019]

Гинзбург оправдывает импульс, подталкивающий человека к поискам, поскольку не может возвестить ни об успешном переходе к новой модели, ни об осмыслении некоего нового сознания. В реальности ее страну ожидало нечто намного более мрачное. В опубликованном варианте «Записок» Гинзбург, глядя с высоты прожитых лет, отмечает, что история приняла печальный оборот: «‹…› истерзанная страна побеждала. И она же, сама того не зная, готовилась войти в новый разгул социального зла»[1020].

Заключение

Долгое время читатели интерпретировали «Записки блокадного человека» как мемуары, дневник или какую-то другую разновидность документальной прозы[1021]. Отдельные случаи недопонимания и то, что этот текст иногда для краткости называют «дневником», можно объяснить тем фактом, что в английском переводе он был издан под названием «Blockade Diary» («Блокадный дневник»)[1022]. Историки обычно отбрасывают фикциональные аспекты текста, полагаясь на слова Гинзбург, когда пытаются понять и охарактеризовать жизнь в условиях блокады. А «Записки» действительно кажутся настоящей сокровищницей информации: в них содержатся облеченные в тщательно спрессованную и обобщенную форму свидетельства (подтверждаемые другими источниками) о сдвигах гендерных ролей, изменениях в идентичности людей, стратегиях чтения, методах приготовления пищи, преображении физического облика города[1023].

И все же, как мы видели выше, в рамках обобщенных повествований (основанных также на наблюдениях за другими людьми) Гинзбург прибегала к замысловатым трансформациям личного опыта, иногда даже претворяя этот опыт в что-то полярно противоположное либо идеализируя его. Гинзбург избегает обозначать жанры, что вполне соответствует ее характеру, но «Записки блокадного человека» она назвала «повествованием», охарактеризовав эту форму как «что-то, стоящее между романом, повестью и эссеистикой»[1024]. Она старалась придать своему сочинению жанровую амбивалентность и досадовала на тех критиков, которые спешили его классифицировать: