Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Е. С. Вентцель из числа заметивших, высоко ценящих, но и она поместила рецензию на «Записки блокадного человека» под заглавием «Проза ученого». Каверин написал мне о поразительной физиологической точности, «не мешающей, как это ни странно (курсив мой) художественности восприятия».

Особенно настойчиво стремление зачислить это произведение по части мемуаров, несмотря на очевидную немемуарность ведущего персонажа. Еще на днях на собрании Секции критиков и литературоведов Нинов назвал «Записки» мемуарно-документальной прозой. Назвать это просто прозой противоречило бы общественному статусу автора[1025].

Гинзбург хотела, чтобы «Записки» читались людьми как «просто проза», и полагала: то, что читатели воспринимают этот текст иначе, обусловлено ее репутацией исследователя литературы. Она делала упор на фикциональных аспектах своего текста, возможно преувеличивая значение своего суммарного героя Эна, чья принадлежность к мужскому полу отчасти призвана подчеркнуть, что Эна нельзя отождествлять с автором текста. То, что Гинзбург уклонялась от написания традиционной автобиографии, можно трактовать как попытку сохранить в повествовании свободу действий: тогда появляется возможность предложить читателю репрезентацию своего опыта, не попадая в ловушку психологического саморазоблачения и не упрочивая героический миф об уцелевших блокадниках[1026].

В разные годы Гинзбург пробовала сделать несколько открытых высказываний, чтобы рекомендовать читателям воздержаться от автобиографических прочтений ее текста. В 1960‐е годы она написала начерно обращение, задуманное в качестве предисловия к двум большим фрагментам текста, который впоследствии превратился в «Записки»:

Два нижеследующих психологических эпизода рассказаны были мне двумя людьми, ничего не знавшими друг о друге.

Оба эпизода изложены мною условно (первый – кратко, второй – пространно) в виде связно построенных признаний. Они изложены мною, и потому, вероятно, эти повествования приобрели сходство друг с другом и со всем прочим, что написано мною о блокаде[1027].

В этом обращении, в конечном счете не использованном Гинзбург, заявлены намерения, идущие вразрез с ее обычной творческой практикой. В черновиках 1940‐х годов героем обоих «признаний» был Оттер, а во всех позднейших вариантах этот персонаж оставался стабильным (хотя и не идентичным предыдущим аналогам), даже когда его имя менялось. В «кратком» повествовании, которое читатели знают под названием «Оцепенение», рассмотрено всего одно психологическое состояние – заболевание воли у человека, который выздоравливает после вынужденного голодания[1028]. Позднее, опубликовав «Оцепенение» в форме повествования от первого лица, Гинзбург поместила его в нарративные рамки «психологического эпизода», реконструированного на основе историй, поведанных несколькими «блокадными людьми»[1029]. Второе, «пространное», повествование похоже на первую часть «Записок» и не является ни «связно построенным признанием», ни «психологическим эпизодом». Оно обрывочно и бессвязно, в нем охвачена психология зимы и весны, еды и работы на основе опыта многих ленинградских интеллектуалов.

Это обращение симптоматично и по другим причинам. Гинзбург упоминает о «связно построенном признании» как о соблюдаемой ею условности нарратива, хотя в этом тексте создает что-то совсем иное. Возможно, ее непоследовательные, гетерогенные, обобщенные повествования действительно начались с серии признаний, но эти признания были полностью трансформированы и спрятаны среди наблюдений за другими людьми и их словесных портретов. Гинзбург заявляет, что связующая нить этих «признаний» – единый голос или манера письма («Они изложены мною, и потому…»). Это указывает на традиционное понимание авторства, которому Гинзбург остается верна, несмотря на радикальный подход к персонажу и самопрезентации[1030].