Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

При всей его аналитической блистательности пассаж также отличается чарующими созвучиями и поэтичностью[496]. Первая строка изобилует звуками «с», «л» и «н», сконцентрированными во всеобъемлющем слове «Солнце». В четвертой короткой фразе преобладают звуки «ы» (есть также один звук «и»), а также шипящие согласные («Закрыв глаза, он слышит, как шипит…»). В целом налицо преобладание шипящих и звуков «в» и «с», которые, возможно, отсылают к плеску волн у песчаного берега (звуки «п» и «с»). Ниже есть внутренние рифмы – например, повторяется «-ворачивается» (заворачивается, разворачивается), есть три ударных слога с открытым звуком «а» («пляже нравится лежать»). Умножаются не только звуки, но и действия. «Солнце остановилось», но в голове писателя что-то не может остановиться («какое-то происходящее в нем движение не может на этом остановиться»). Это движение во внутреннем мире писателя дублируется движением волны, которую он разлагает на части («разложить прибой на несколько последовательных движений»). «Разложенный» поток воды противопоставляется «неразложимой самоцели».

Контраст между движением и статичностью, на котором заострено внимание в этом пассаже, перекликается с взаимоотношениями между временем и письмом. Устойчивая формула в начале текста, образ статичности («Солнце остановилось на губах и веках») приводится в движение актом разложения на части. Во второй раз, когда мы узнаем, как именно формула возникает в сознании писателя, у нее уже другой смысл. В мини-сюжете Гинзбург писатель перестает беспокоиться после того, как находит формулу для этой сцены. Парадоксальным образом, несмотря на свой дар анализа, Гинзбург ставит знак равенства между счастьем и прекращением мыслительной деятельности, которое становится возможным благодаря удачной формуле; ее поиски на миг прекращаются вместе с поисками, которым предается гипотетический писатель. Однако она намекает, что неохотная удовлетворенность, которую испытывает писатель, улетучивается, ведь, чтобы разрушить окончательность концовки, хватило бы всего одного дополнительного вопроса, еще одного «зачем?». Склонность Гинзбург акцентировать непрерывное движение отражена в двух образах: солнца, которое останавливается на губах и веках, и разбивающейся о берег волны, разложенной на движения, из которых она складывается. И все же пассаж в целом (не случайно он следует за сравнением писателя с прустовским героем) разворачивает процесс мышления так, как этот процесс происходит в текущую секунду. Описание одной волны прибоя может служить метафорой того, как описывается протекание жизни во всем произведении, – протекание увлекательное именно потому, что движение жизни непрерывно, а запечатлеть его трудно.

Расширение времени достигается здесь путем анализа, путем разложения сцены на составные части. Нескончаемые вопросы и лиричность анализа напоминают Толстого[497]. По-видимому, «гипотетический писатель» Гинзбург схож по темпераменту с толстовским Иртеньевым – ведь он как бы постепенно узнает, как устроено его восприятие мира, впервые в жизни осознает процесс восприятия. В научных работах о Толстом Гинзбург отмечала, что его анализ «в своем роде синтетичен» и что, разлагая «целостное явление» на части, он создает описание, превосходящее совокупность этих компонентов, поскольку теперь компоненты могут вступить в новые эстетические взаимоотношения[498]. В вышеприведенном пассаже о море Гинзбург достигает аналитического синтеза, подобного тому, которым она восхищалась у Толстого.

Спустя несколько десятилетий воспоминание Гинзбург о ранней «формуле» «море морского цвета» побуждает ее предположить, что она не смогла самореализоваться в качестве писателя. В эссе 1960 года она описывает прогулку на катере, во время которой ей внезапно вспоминаются давнишние попытки «описать море» и «поймать его цвет»:

И все это, кажется, кончилось формулой: море морского цвета. Тогда казалось, что начинается узнавание мира, что спешить еще некуда; казалось, поставлен эксперимент, который может надолго затянуться. С тех пор прошла жизнь, в основном занятая другими делами. Существовало сознание, которое могло осознать – и смалодушествовало, под предлогом не зависящих от него причин[499].