Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Такое свойство отрывка, как гибкость, становится совершенно очевидным в контексте того, как Гинзбург эксплуатировала это свойство, чтобы поставлять тексты для множества своих разнородных публикаций. Внимательное рассмотрение того, как Гинзбург в целях публикации отбирала, редактировала, сополагала и снабжала названиями свои записи, прольет свет на их эстетику и жанровые установки. Как написала Гинзбург в книге «О психологической прозе»: «Для эстетической значимости не обязателен вымысел и обязательна организация – отбор и творческое сочетание элементов, отраженных и преображенных словом»[505]. Один из способов вдохнуть жизнь в «формулу» – растянуть процесс ее зарождения в длинном повествовании и поместить ее в расширенный контекст (описание такого действия, как плавание в «море морского цвета»). Кроме того, благодаря отбору и сочетанию «законченные» записи Гинзбург могли обретать вторую жизнь и предлагать автору новые творческие возможности.

За период с 1982 года до своей смерти в 1990 году Гинзбург выпустила примерно 12 публикаций своих «записей» – от журнальных подборок на две страницы до 350-страничной компиляции «Человек за письменным столом». Благодаря своей растущей популярности, а также смягчению цензуры она публиковала все больше и больше записей, касавшихся все более широкого спектра тем (в одну из ее последних прижизненных публикаций были включены рассказы о ее недолгом пребывании под арестом в 1933 году и о допросе в 1952‐м[506]). Уже само количество публикаций Гинзбург создает впечатление, что у нее был огромный склад «законченных» миниатюр, которые можно было бы бесконечно редактировать, варьировать, объединять и сочетать по-новому. Объем неопубликованных записей, оставшихся после ее смерти, просто колоссален. Определенные записи, принадлежащие к этой категории, она придерживала либо потому, что их темы (например, однополая любовь) все еще балансировали на грани дозволенного цензурой, либо потому, что эти записи могли бы обидеть или расстроить людей, которые послужили прототипами персонажей этих записей или их родных и друзей, либо из‐за нехватки времени. Последние несколько недель своей жизни она провела, работая вместе с Николаем Кононовым над книгой «Претворение опыта», а планы, найденные в ее архиве, свидетельствуют о том, что она продолжала составлять примерные схемы для других публикаций.

Обстановка 80‐х годов ХХ века, когда Гинзбург начала публиковаться, хоть и значительно отличалась от 1925 года, когда она начала писать, вновь стала благоприятной для промежуточных форм. Во-первых, литература вновь принялась искать новые направления и жанры. В предисловии к первой небольшой подборке своих записей Гинзбург выразила надежду на то, что заботы литературы 1920–1930‐х годов окажутся созвучны современному литературному процессу[507]. Во-вторых, как она заметила в своей книге «О литературном герое», границы литературы настолько разомкнулись, что автобиографическая и документальная проза сделались теперь общепризнанными жанрами[508]. В-третьих, в период гласности документальная проза о минувшем пользовалась огромным спросом среди читателей[509]. В своих первых публикациях Гинзбург отдавала предпочтение «старым» записям 1920–1930‐х годов, особенно тем, где содержались штрихи к портретам знаменитых литераторов (в том числе многих из тех, чьи имена годами были под запретом): Ахматовой, Маяковского, Мандельштама, Шкловского и Олейникова.

Когда в 1980‐х Гинзбург редактировала свои записи, на нее определенно влияли метаморфозы ее публичной идентичности как писателя – из члена кружка формалистов она становилась представительницей постреволюционной интеллигенции, очевидцем Ленинградской блокады, а в конце концов – своего рода культовой фигурой. Благодаря фрагментарности записей ей удавалось использовать их как материал для строительных работ с помощью сочетания и отбора. Однако, питая уважение к человеческим документам, она никогда не переделывала свои записи 1920‐х годов под углом вопросов, заботивших ее в более зрелый период (например, вопросов устной речи или постиндивидуалистического человека), а лишь слегка редактировала их (в основном делала купюры). (В ее воспоминаниях дело обстоит иначе: их она недвусмысленно структурировала и датировала именно как воспоминания, – но ее записи включались даже в воспоминания.)