Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Как Гинзбург отбирала и сополагала свои «записи» с расчетом на публикацию? В ее ранних записных книжках соблюдается тот же «отрицательный» конструктивный принцип, который она выявила как новаторский компонент записных книжек Вяземского. Записи разного типа (анекдоты, остроты, размышления, эссе), касающиеся самых разных тем, соседствуют. Готовя их к публикации, она должна была выбрать способ группировки записей – по тематике, в хронологической последовательности, по какому-то иному принципу либо в произвольном порядке. На практике она по-разному сочетала одни и те же записи для разных публикаций (а иногда вносила в отдельные записи легкие стилистические изменения). Вдобавок более пространные произведения: «воспоминания», длинные «эссе» и «повествования», например «Записки блокадного человека», она публиковала в нескольких разных версиях, обычно включая в них побольше материала, когда подворачивался удобный случай.

В дебютной публикации записей Гинзбург, которая появилась в «Новом мире» – подборке «Человек за письменным столом: Из старых записных книжек», – показаны эпизоды из раннего периода ее литературной жизни. Обозначение «старые записные книжки», бесспорно, задумано как отсылка к «Старой записной книжке» Вяземского. Публикация Гинзбург почти вписывается в категорию типичных для русской интеллигенции мемуаров – в особый жанр «воспоминания современников», как описала его Барбара Уокер[510]. В предисловии Гинзбург лаконично вспоминает об атмосфере, царившей в Институте истории искусств, и это воспоминание подготавливает почву для отобранных ею примерно 35 записей – в основном портретов знаменитых ленинградских поэтов и ученых, набросанных в конце 1920‐х – начале 1930‐х годов. Тема литературной жизни – не только общая нить этих миниатюр; Гинзбург также строит вокруг известных фигур несколько небольших групп записей: две записи подряд о Блоке, три подряд о Маяковском, шесть – об Ахматовой и четыре – об Олейникове. Внутри каждой группы порядок записей (не датированных) не совпадает с хронологической последовательностью[511]. Гинзбург начинает и завершает публикацию записями иного типа, демонстрирующими, что автор не просто летописец: в начале она помещает запись с размышлениями о том, как различается манера читать в юности и в зрелости, а затем переходит к списку книг, по которым она жила (в нем содержится все, когда-либо написанное Львом Толстым)[512]. Завершающая запись – о привычке заниматься писательской работой по ночам и о «человеке за письменным столом», который чувствует себя живым, освобожденным от тирании дневной рутины[513]. В этой записи содержится словосочетание, вынесенное в название публикации, а позднее и одноименной книги Гинзбург.

В книге «Человек за письменным столом» (как и других, более пространных публикациях) «отрицательный» конструктивный принцип соблюдается куда более строго, чем в первой публикации. Это не значит, будто Гинзбург просто раскидала записи по полу и начала подбирать наугад, как сделал Шкловский (или, точнее, как причудливый персонаж, созданный Шкловским в качестве образа автора, ведь на деле в составных частях «Zoo» заметна некая последовательность или сюжет) – наоборот, кажется, что Гинзбург выстраивала их последовательность с целенаправленной дотошностью. Она часто помещала записи разных типов вперемешку, ради разнообразия: серьезная запись соседствует с юмористической, исторически значимая – с сокровенно-личной, короткая – с длинной, чья-то процитированная реплика – с размышлениями. Интересно, что запись о «человеке за письменным столом» – столь пронзительная концовка журнальной публикации – в книге обнаруживается на случайном месте, среди записей 1929 года, никоим образом не маркированная особо.

В отличие от журнальной публикации, введением к которой служили предисловие и запись-размышление, книга начинается неформально – с записи разговора с Юрием Тыняновым, происходившего, возможно, в коридорах Зубовского института. Тринадцатистрочная запись начинается так:

Тынянов – ученик Венгерова (как все). Он уверял меня, что Семен Афанасьевич говаривал: «Как! Вы собираетесь доказывать влияние Катенина на Пушкина… так ведь Катенин же несимпатичная личность!»[514]