Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Тезис Гинзбург, столь близкий к тезису Барта, помогает объяснить, почему ее наблюдения над окружающим миром, а также над общественным и индивидуальным поведением людей (частным и конкретным единичным) часто завершаются формулами (обобщающими мыслями). Ученый с научным складом ума, работающий методом индукции, также начинает с конкретики, а от нее переходит к мысли.

Описывая противоположные процеcсы, которые практикуются соответственно в документальной и художественной прозе, Гинзбург употребляет два разных слова – «идея» и «мысль», относя первую к сфере романа, а вторую – к сфере документальной литературы. Хотя она высоко ценила мысль, укорененную в общественной реальности (в этой связи вспоминается, что она предпочитала Достоевскому Толстого), в этом разграничении обнаруживаются намеки на определенный комплекс неполноценности, возникший в 1930‐е годы, когда она была увлечена идеей романа. В те годы, приходя в отчаяние от того, как трудно придать нужную форму своим текстам, она сетовала, что авторы записных книжек – «импотенты», которые всего лишь идут по пятам за реальностью, в то время как романисты – демиурги, способные творить «целые миры»[565]. В то время Гинзбург косвенно включает себя в лагерь Вяземского, который «был через голову умен, учен, талантлив – и так за свою жизнь ничего путного не написал»[566]. В другой неопубликованной записи того периода она жалуется: «Этот будущий роман напишу во всяком случае не я. Его напишут люди положительных идей, у которых я недостойна развязать ремень обуви…»[567] Она не была уверена в себе как в прозаике – а однажды даже объявила, что она вообще не прозаик, но надеется стать им[568].

Между тем, хоть Гинзбург и завидовала (пользуясь ее словами) «людям идей», в своей прозе она не вступила в «сферу художественного вымысла», что означало бы, что она должна начать с «идеи» и продвинуться к «выражающему ее единичному» (см. цитату выше, а также примечание 202). В те годы, планируя свой «дневник по типу романа», она отвергла и вымысел, и воспоминание[569]. Она определенно знала, что даже в записных книжках не может обойтись без опоры на память, и признавала, что все диалоги, о которых она сообщает, до какой-то степени выдуманы[570]. Она также смирялась с определенной долей вымысла, создав полуавтобиографического героя другого пола (мужчину) и избирательно показывая персонажей из своей собственной жизни. Однако она находила, что в этом есть элемент принципа – стремление как можно скрупулезнее основывать свою прозу на той «реальности», которая была интересна ей самой. Итак, проза Гинзбург зиждется на намеренном отказе от определенных средств и процессов. Это похоже не только на конструктивный принцип Вяземского, который Гинзбург называла «отрицательным», но и на то, что Пруст сумел написать девять толстых томов, не прибегая к определенным, по выражению Гинзбург, «конструктивным элементам»[571].

Лидия Гинзбург так никогда и не завершила собственный роман, да и записные книжки не подавала в качестве романа. Однако ей было близко то, что Ролан Барт воспевал под именем «романическое»; оно, как и эссе, делает упор на методе, а не на результате, на работе, которая не завершена и не осилена, а не на работе систематической или законченной[572]. И Гинзбург, и Барт выросли в тени Первой мировой войны, приохотились к чтению в период кризиса романа и обрели известность в 1960‐е годы. В рамках своей документальной и фрагментарной эстетики Гинзбург применяла романические приемы весьма своеобразными способами, поэтому их эффект далек от того, чего мы ожидаем от романа. Иногда она поддавалась порыву спрессовать свои мысли, переживания и обобщения в «формулу», действующую как законченная вещь, по силе способную приблизиться к максимам. Но она часто инкорпорировала и реинкорпорировала свои формулы в фрагменты, эссе и повествования, которым была неотъемлемо присуща незавершенность. Поскольку перед нами писательница, у которой десятки лет не было возможности публиковаться, множественность путей, по которым творчество Гинзбург наконец-то пришло к читательской аудитории, подтверждает, что ее эссе и записи отвечают «несомненно, воистину современному представлению, согласно которому незавершенное может быть – и даже должно быть – опубликовано (или представлению, что опубликованное никогда не бывает завершенным)»[573].