Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Хотя Гинзбург, в отличие от Барта, десятки лет оставалась недовольна своим модусом записных книжек, она признавала, что для ее способа мышления фрагментарная запись в записной книжке – самая подходящая форма. В 1928 году она написала: «Вряд ли можно найти для моих тенденций форму более адекватную, чем эти записные книжки, – между тем я не могу на них успокоиться. Известно, что комические актеры хотят играть Гамлета, рисовальщики – писать батальные картины. Державин непременно хотел сочинить героическую поэму. Кроме того, меня смущает ее непечатность»[574]. Спустя шесть десятилетий, когда проза Гинзбург наконец была опубликована, именно эти записные книжки во многом доставляли удовольствие читателям. Должно быть, похвалы читателей, звучавшие в конце 1980‐х, подвели Гинзбург к выводу, что она достигла успеха благодаря неудаче.

Гинзбург начала свой проект записных книжек в атмосфере кризиса романа, во времена литературного промежутка, когда считалось, что выход из литературного тупика – в экспериментаторстве. Хотя вскоре она взяла курс на роман, исходя из того, что форма записных книжек ее в некотором роде не удовлетворяла (а также руководствуясь своими тогдашними творческими устремлениями), вопрос формы как таковой не был ей важен. Скорее, она искала способ письма, который позволял бы ей создавать адекватные описания своего мира и, если удастся, прийти к новым способам понимания личности, характера и общества. Ее интерес к аспектам личности, которые предопределяются некими законами, а не индивидуальными особенностями, то, что она постоянно ищет в своей жизни свойства, несущие общественно-исторический смысл для затруднительного положения неиндивидуалистического человека, – все это подталкивало прозу Гинзбург к сближению с историографией и социологией. Когда она начала писать начерно свой не вполне «дневник по типу романа», те же предпочтения обобщений и типичного поощрили ее на еще одно важное творческое решение – решение вписать свои переживания в позицию субъекта, который грамматически и формально является мужчиной. Следующая глава посвящена дилемме Гинзбург – вопросу о том, изображать ли в своем квазиромане-квазидневнике однополую любовь, а если изображать, то каким образом. Задача этой главы, где я фокусируюсь на юношеских дневниках Гинзбург и ее черновиках «Дома и мира» 1930‐х годов, – проследить эволюцию ее отношения к гендеру и сексуальности на материале нескольких литературных встреч и жизненных переживаний. В главе будет рассмотрено, как приверженность Гинзбург определенным аспектам литературной традиции функционировала сообща с жанровым новаторством ее аналитической, документальной прозы.

Глава 3 Маргинальность в мейнстриме, лесбийская любовь в третьем лице

В 1925 году Гинзбург написала в стол критический отзыв о знаменитом трактате Андре Жида в защиту гомосексуальности «Коридон. Четыре сократических диалога». Мишенью ее нападок становится не столько общая задача, которую ставит автор в трактате, сколько один из основных аргументов Жида – утверждение, что в гомосексуальности как способе бытия нет ничего предосудительного, так как она «естественна» и встречается во всем царстве животных. Гинзбург с явным сарказмом парирует: «В сущности, все хорошие вещи не естественны: искусство не естественно, ‹…›, не естественно есть вилкой и сморкаться в платок, ‹…› паровоз и динамо-машина противоестественны до последней степени». Доводя аргумент Жида до абсурда, она насмехается: «А если бы спасительные собаки ограничились бы благосклонностью своих сук, что тогда?»[575]

Гинзбург критикует Жида и за недостаточное внимание к вопросу лесбийской сексуальности. Хотя герой трактата Жида Коридон признает существование бессчетных «градаций» и «оттенков» и внутри разных сексуальных ориентаций, и в промежутке между этими ориентациями, его главнейшая задача – развить теорию социального, эстетического и личностного превосходства того, что он называет «нормальной педерастией»[576].

Гинзбург пишет: