Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Благодаря свидетельствам – материалам из архива Гинзбург – нам теперь известно, что в этой атмосфере молчания и репрессий Лидия Гинзбург все-таки писала – в стол – о лесбийской любви как в экспериментальных прозаических вещах середины 30‐х, так и в очерках времен Ленинградской блокады (1941–1944). Однако она писала о лесбийской любви, отрицая при этом важность тематики однополой любви для литературы или, как минимум, в литературных произведениях того рода, которые ей было интересно читать или писать.

«Разговор о любви» (первоначально названный «Из диалогов о любви», как мы и будем именовать его ниже) 30‐х годов предлагает несколько парадоксов. Во-первых, Гинзбург, по-видимому, вновь написала текст преимущественно ради того, чтобы отвергнуть его тему. Во-вторых, она выдумала персонажа – собеседника мужского пола, – чтобы он с авторитетных позиций дискутировал о лесбийской любви. Как нам понять прямоту этого высказывания в рамках косвенности, которую обеспечивают фикционализация, диалогическая форма и использование голоса Другого? Может быть, в этом случае Гинзбург претендует на принадлежность к тому, что представляется ей высшей мужской литературной традицией, и, может быть, тут эта традиция в некотором роде подрывается?

Связь между гендером, сексуальной ориентацией и грамматическим лицом

В «Из диалогов о любви» включены наблюдения и мнения, основанные на личном опыте – на тяжелых моментах из жизни Гинзбург в юности. Противовесом этого автобиографического аспекта служит ее метод обобщения, наиболее явно проявляющийся в том, что Гинзбург использует для этого героя грамматическую категорию мужского рода. Таким образом, Гинзбург бесповоротно лишает это «я» какой-либо женской идентичности и помещает говорящего в жанровое пространство сократического диалога. Она также дистанцирует свой текст от исповеди, остановив выбор на собеседнике, который уверяет, что изучил гомосексуальность путем дотошного сбора информации, а не на опыте чего-то, пережитого лично. («…Я всем этим интересовался специально. Собирал наблюдения», – говорит он.)

Это риторическое творение автора – рамочный собеседник, говорящий от первого лица, – существует в одном континууме с самыми обычными для Гинзбург автобиографическими «героями – заместителями автора». Она, не церемонясь, воздерживается от наделения своих альтер эго личными именами, которые стали бы бесспорной приметой художественного вымысла[591]. Вместо этого она населяет свои записи и повествования персонажами, которые носят квазиимена типа N. или Y. (обычно прописывая названия букв в виде целых слов – то есть «Эн», «Игрек») или «Оттер» (у Гинзбург это имя образовано от французских слов, означающих «другой» или «автор»), часто в сокращенной форме «От.» или «О.»[592]. Гинзбург использует для этих героев грамматическую категорию мужского рода, но их принадлежность к мужскому полу не маркируется какими-либо прочими отличительными признаками маскулинности. Предметы их любовного интереса, если таковые у них вообще есть, – исключительно особы женского пола. Вместе с тем черты характера, личностные особенности и интересы этих героев узнаваемо автобиографичны.

Во многих своих текстах Гинзбург часто стремится к еще более высокому уровню обобщения, заменяя «я» словом «человек» – существительным мужского рода, которое имеет гендерно-нейтральное значение. Поскольку слово «человек» требует местоимения мужского рода единственного числа, употребление соответствующих местоимений может служить самым гибким способом анализа обобщенного примера из собственной жизни. Таким образом, используя инициалы и местоимение «он», Гинзбург может убрать из текста свою (женскую) индивидуальность, не жертвуя поэтикой документальной прозы ради условностей художественной литературы[593]. В некоторых повествованиях она усиливает эту ориентированность на документальную литературу, вводя наряду со своими «О.» или «Эном» повествователя от первого лица (например, в «Записках блокадного человека»). Между тем роль этого «я» в повествовании минимальна, а о его половой принадлежности вообще умалчивается. Чтобы добиться такой неопределенности в текстах, написанных на языке, где большинство грамматических форм (в том числе формы глаголов в прошедшем времени) имеет грамматический признак рода, Гинзбург обходится грамматическими формами, не имеющими гендерной маркировки (такими, как глагольные формы в настоящем времени и диалоги во втором лице множественного числа). Словесная эквилибристика, необходимая для сокрытия гендерной принадлежности, иногда порождает неуклюжие конструкции, и это ярко свидетельствует о трудностях, с которыми сталкивается женщина-писатель при попытках войти в мейнстрим русской литературной традиции. В то же время решение Гинзбург показать свой опыт с обобщенной точки зрения героя, который предстает в качестве гетеросексуального мужчины, не позволяет ей прямо коснуться ущемленного положения женщин и лесбиянок в советском обществе.