Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Местоимения у Гинзбург – «он», относящееся грамматически к мужскому роду, и «я», почти не имеющее гендерной окраски, – подчеркнуто более абстрактны, чем прустовское «я», которое, однако, представлялось как «фигура, процесс, прием, нечто большее, чем субъективность»[601]. Но Гинзбург, даже открыв для себя прустовскую модель, не позаимствовала у Пруста эту риторическую фигуру «я», которая имитирует автобиографию или мемуары. Есть несколько возможных объяснений отказа Гинзбург от этой модели. Во-первых, женщинам (как признает Луси) особенно резко предъявлялись те огульные обвинения, которые адресовывались авторам, пишущим от первого лица, – обвинения в том, что этим авторам «не удается достичь творческой самостоятельности», а свой «объект репрезентации» они ставят на почетное место, выше, чем «способ репрезентации»[602]. Сложно вообразить, что Пруст, будь он женщиной, попытался бы создать абстрактный образец женского «je» («я» (фр.) и что ему это бы удалось. Во-вторых, если бы Гинзбург предпочла открыто писать о лесбийской любви таким образом, стремясь к абстрактности, это закрыло бы ей путь к публикациям в обозримом будущем и, возможно, создало бы риск для ее жизни (или, в любом случае, понизило бы ее и без того шаткий социальный статус). В-третьих, имитация автобиографии – неподходящая модель для постиндивидуалистической прозы Гинзбург с ее этикой и эстетикой самоотстранения.

При поиске новых форм, которые сделали бы возможным анализ личности постиндивидуалистического человека, одна из главных задач Гинзбург состояла в том, чтобы изобрести некий промежуточный (и до какой-то степени неопределенный) уровень «включенности автора», который был бы компромиссом между утаиванием и открытостью, а также между частным и общим, субъективностью и объективностью[603]. Эта промежуточность была фундаментально важна для изображения типичных, подвластных обобщению элементов ее опыта. Попытки Гинзбург были предопределены и затруднены ограничениями, которые она сама наложила на свою документальную прозу, – главным образом ее решением не создавать «вторую реальность» с выдуманными героями или повествователями, которые действовали бы в вымышленном мире. Эти устремления, особенно в сочетании с ее желанием писать об опыте любви, побудили Гинзбург создать такого альтер эго, который одновременно был бы «я» и «не-я».

Задача этой главы – высветить, как Гинзбург манипулирует риторикой вокруг грамматического лица, особенно когда эти манипуляции касаются вопросов гендера, сексуальной ориентации и репрезентации любви. Взаимосвязи риторической структуры с жанром чрезвычайно сложны и не могут рассматриваться исключительно на основании противопоставления первого и третьего грамматических лиц. Однако выбор голоса рассказчика – одна из центральных проблем в автобиографической или документальной прозе, да, собственно, и в повседневной самопрезентации человека. Исследование точки зрения наталкивает на новые вопросы, имеющие отношение к тону и нарративным эффектам, особенно там, где затрагиваются гендер и сексуальность[604]. Я выдвигаю аргумент, что выбором Гинзбург руководило ее отношение к культурной традиции, из которой она что-то черпала нестандартными способами – то есть одновременно адаптируя традицию и в какой-то мере ее подрывая. Как мы увидим ниже, проза Гинзбург подстраивается под выявленные автором паттерны, что позволяет выразить определенные специфические особенности однополой любви, одновременно стараясь сохранить неопределенный и всеобщий характер прозы. Важность гендера и сексуальности для того, какую риторику выбирает Гинзбург, – тема, заслуживающая более пристального внимания, тем паче что в большинстве текстов о ее творчестве ее неафишируемая сексуальная ориентация если и упоминается, то мельком, в скобках и в связи с другими аспектами ее маргинальной идентичности.

Чтобы понять, как Гинзбург разрешила нарративную дилемму – вопрос, как ей написать об однополой любви по-своему (не так, как Пруст, не так, как те дореволюционные русские писатели, которые сами были геями и лесбиянками), мы должны проанализировать некоторые из ее ранних текстов – 1920‐х и 1930‐х годов. В подростковом возрасте несколько ключевых текстов (Александра Блока, Отто Вейнингера и других) сформировали ее представления о психологии и репрезентации сексуальных и гендерных идентичностей, а также тональность ее отношения к любви. Некоторые элементы ее юношеских представлений сохранялись и позже (даже когда она обратилась к трудам других писателей – Шкловского, Олейникова, Хемингуэя и Пруста), хотя ранние дневники показывают ее попытки преодолеть наследие символистов, отличавшееся декадентским индивидуализмом, склонностью путать жизнь с искусством и апокалиптическим мистицизмом. (Речь об этом пойдет ниже.)