Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Много нужно было ума, чутья и какой-то свободы или широты и много эгоизма для того чтобы сделать то что она сделала – брать от меня все никогда ничего не прося, быть требовательной, ничего не требуя. ‹…› И при этом свести до минимума мое ощущение странного и недоуменного в моем положении. А ведь достаточно было одного отказа, одного вопроса, одного непонимающего или удивленного взгляда, чтобы сделать отношения невозможным, мою жизнь несносной («Дневник I», 219–220, 23 августа 1920 года).

Р. только рада, когда целый сонм мужчин оказывает ей услуги и дарит подарки. Но в восприятии Гинзбург как автора дневника Р. должна была обладать какой-то особой смесью эгоизма с отзывчивостью, чтобы принимать щедрые подарки от молодой женщины. Флирт Р. с другими заставляет Гинзбург терзаться ревностью, особенно когда Р. флиртует с «В.» (ее братом Виктором), который некоторое время живет вместе с Р. в Москве (в той же квартире, где и его жена) и даже выражает желание на ней жениться[621].

Ключевой фактор, по которому эти ранние дневники отличаются от текстов зрелого периода (кроме сосредоточенности на этой «первой любви» Гинзбург), – употребление первого лица единственного числа (женского рода) и доминирующий интерес к самоанализу. Молодой автор дневника употребляет именные местоимения первого лица и соответствующие притяжательные местоимения, не стараясь заменить их условными наименованиями. Эти формы прямого «я» гармонируют с уверенностью автора в том, что она лелеет в себе «большую и сложную душу» (развернутая цитата: «сознание присутствия во мне большой и сложной души» – «Дневник I», 146–147, 15 февраля 1922 года). Она пишет: «Существование мое не может быть мертвым куском жизни, оно должно быть мастерской души» («Дневник II», 40, 16 октября 1922 года). Одно из основных упражнений, которому предается Гинзбург, – фиксирование и анализ своих эмоциональных состояний, самое частое из которых – тоска. Она ценит эту тоску как примету подлинности и грандиозности своих страданий, а потому сожалеет, что тоска не непрерывна: «Мне досадно что мне не трудно притупить свою тоску людским обществом; это как-бы обесценивает ее в моих глазах; обесценивает драму, в которой я сейчас играю роль» («Дневник II», 32, 16 октября 1922 года).

Оглядываясь на прошлое в 1930 году, Гинзбург приписывала свою юношескую самопоглощенность – или, говоря ее словами, «глубинную психологию, надрывы, крайнюю автопсихологическую заинтересованность» – влиянию символизма и декадентства (о котором шла речь выше)[622]. Но вместе с тем ее самоанализ и саморазоблачение имели свои пределы. Например, автор дневника никогда не говорит прямо ни о своей сексуальной ориентации, ни о том, насколько хорошо или в каком смысле понимали эту ориентацию ее родственники и друзья. Однако она употребляет определенные выражения, выдающие самоуничижительный взгляд на свои личностные особенности, – пишет об «унизительных подробностях» («Дневник I», 56, 10 декабря 1920 года) и называет свою жизнь «до уродливости своеобразной». («Дневник II», 35, 16 октября 1922 года)[623]. В пассаже о трагичности своей любви она, по-видимому, обиняками намекает на сексуальную ориентацию:

Но любовь таких как я слишком бессмысленна, и горька для того чтобы ее можно было сметь назвать выходом. Это второй круг, который труднее первого, потому что его проходишь вне себя, тем самым, утверждая свое безумие, проходишь не один, а вдвоем, хотя бы второй был только присутствующим, тем самым принимая на себя стыд и научая себя бесстыдству («Дневник I», 217–218).

Неспособность претворить свои чувства в подлинные взаимоотношения «я – Другой» удручает всех, кто влюблен безнадежно. Упоминания о безумии, бессмысленности и позоре, а также словосочетание «таких как я» указывают на наличие некоего усугубляющего фактора – на то, что здесь есть фактор, который усугубляет проблему: эта конкретная любовь не смеет назвать себя.