Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Позднее Гинзбург описывала настроение своего поколения в 1917 году как подверженность хаосу: «В наших умах царила гигантская путаница. ‹…› Чего только не вмещали пятнадцатилетние головы – социализм и солипсизм, футуристы и проповедь Льва Толстого, Софья Перовская и „Радость, о Радость-Страданье / Боль неизведанных ран…“»[624]. И действительно, ее дневники (а это были именно дневники в собственном смысле слова) свидетельствуют, что в те годы у нее был широкий круг чтения на нескольких языках, вмещавший в себя самые разные книги в разных жанрах – от Евангелия и Пушкина до Кнута Гамсуна и Анатоля Франса. И все же любопытно, что в дневниках мало упоминаний о социализме, революции и футуризме. После того как Гинзбург, присоединившись к стотысячной зрительской аудитории, увидела торжества по случаю трехлетней годовщины революции – самое масштабное массовое представление всех времен «Взятие Зимнего дворца», поставленное Николаем Евреиновым (чьи работы она читала в том же году), – она отмечает, что ее присутствие на этом представлении-мистерии принесло пользу в том смысле, что кое-что стало ей понятнее, но не доставило ни малейшего удовольствия[625]. Слова «братство» и «единение» воспринимаются ею как чужие и неприятные, поскольку она подозревает, что другие люди, должно быть, такие же, как она, – одинокие и своеобразные («Дневник I», 59, 10 декабря 1920).

В возрасте с восемнадцати до двадцати лет Гинзбург, застрявшая на перепутье русского модернизма, находится во власти сил, которые тянут ее в самые разные стороны, покуда она ищет культурные ресурсы, которые помогут прояснить ее представления о себе и ее жизненную ситуацию. По-видимому, она приходит к осознанию фундаментального антагонизма между символизмом (или, если брать шире, романтизмом), с одной стороны, и реализмом или акмеизмом (эстетическим движением того времени, которое противостояло символизму) и, если брать шире, рационализмом, с другой стороны. Гинзбург упоминает о целом сонме русских и французских символистов (Федоре Сологубе, Шарле Бодлере и других) и рассуждает на такие характерные темы, как Апокалипсис и ницшеанская воля[626]. Она часто обращается к Блоку – особенно к его драмам и полуэпической поэме «Возмездие», которую она слышала в его собственном чтении[627]. Тем не менее она также читает и цитирует таких акмеистов, как Ахматова и Гумилев. Зимой 1920/21 года она посещает литературную студию Гумилева в Петрограде и дает ему на отзыв несколько своих ранних стихотворений, которые называет «довольно гумилевскими»[628].

В высказывании, отражающем это столкновение разнородных воззрений, Гинзбург употребляет один из ключевых для лексикона символизма терминов «жизнетворчество», чтобы описать свое антиромантическое стремление к нравственному совершенству и попытки приобрести здоровые и конструктивные привычки. Она пишет: «Быть-может глубочайшей задачей момента моего жизнетворчества является потребность стать на уровне среднего человека» («Дневник II», 9). Конфликт между выдумыванием себя на основе театрализации и изобретением себя на основе моральных норм (и нормальности) восходит к классическому противопоставлению Достоевского и Толстого:

Мне доступны и ослепительная Толстовская простота и его жесткая ироничность, но все это на неких вершинах моего духа, которыми я благоговейно люблю и понимаю Толстого, но в истерическом и фантастическом среднем уровне моей души я человек от Достоевского: я люблю схему, люблю пафос, игру понятиями, условную романтику слов, искусстную романтику отношений («Дневник II», 13)[629].

Через призму романов Достоевского Гинзбург рассматривает унизительные отношения и нервное напряжение в кругу основных действующих лиц своей жизни (то, что возникло между ней, Р., В. и женой В. Надеждой Блюменфельд). Тем временем, по примеру молодого Толстого, она вырабатывает в своем дневнике нормы поведения и кредо, которые должны приблизить к идеалу ее нравственную и интеллектуальную жизнь. Она чувствует фальшь романтических излияний – «от прекрасного один шаг до безвкусного», – а потому стремится избегать соответствующего лексикона, хотя он успокаивает ей нервы[630].