Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

В книге «Никогда не говорить „я“: сексуальность и грамматическое первое лицо у Колетт, Жида и Пруста» (Never Say I: Sexuality and the First Person in Colette, Gide, and Proust) Майкл Луси утверждает, что и литература, и сексуальность – «сферы, где употребление местоимений требует особого внимания»[594]. Он утверждает, что в эволюции французской прозы ХХ века главное место занимают желание авторов говорить об однополых отношениях и вопрос, следует ли говорить о них в первом лице[595]. Хотя история французской литературы заметно отличается от истории русской литературы в том, что касается трактовки тем эротики и сексуальности, Марсель Пруст – центральная фигура книги Луси – чрезвычайно важен для нашего разговора о гендере, сексуальности и жанре, тем более что цикл «В поисках утраченного времени» (увидевший свет частями, в 1913–1927 годах) сильно повлиял на подход самой Гинзбург к письму, особенно в 1930‐е годы.

Узнав, что его друг Андре Жид собирается написать трактат о гомосексуальности (а именно трактат «Коридон»), Пруст, по слухам, настоятельно рекомендовал Жиду: «Можно все сказать, если не говорить „я“»[596]. В первоначальный план романа самого Пруста, где тема однополой любви рассматривается как открыто, так и завуалированно, было включено рамочное повествование. Оно называлось «Жан Сантей» и должно было содержать историю (Сантея), рассказанную вымышленным автором (который обозначен одним инициалом – латинской буквой S). Жерар Женетт предположил, что Прусту приходилось преодолевать определенные препятствия, порожденные автобиографической традицией повествований в первом лице, чтобы «заслужить право говорить „я“ или, точнее, право предоставить говорить „я“ своему герою, который не совпадает полностью ни с ним самим, ни с кем-либо другим»[597]. Основываясь на этом аргументе, Луси добавляет, что невозможность говорить «я» чинила особые помехи французским писателям ХХ века, пытавшимся найти способ говорить об однополых сексуальных отношениях, который позволял бы им высказываться в защиту этих отношений и через призму этих отношений. В романе «В поисках утраченного времени» Пруст сконструировал безымянного повествователя (в одном пассаже именуемого «Марсель», что дразнит воображение читателя, но именование это – чисто условное), чтобы размыть границы между мемуарами и романом, а также чтобы претворить свое «я» в отвлеченный и вымышленный пример[598]. Эта метаморфоза признается триумфальным достижением вопреки (или даже благодаря) тому, что в романе есть трения и нестыковки между первым и третьим грамматическими лицами, а также между разными точками зрения – взглядом в ограниченной перспективе и взглядом с позиции всеведущего рассказчика[599].

Пруст затемняет различия между безымянным повествователем и автором, между художественной литературой и автобиографией, употребляя «я» с грамматическими формами мужского рода, что повсеместно отражено в языке его произведений. Более того, две большие любви повествователя – любовь к Жильберте и любовь к Альбертине – во многих отношениях имитируют и расширяют гетеросексуальные модели, принадлежащие к мейнстриму мировой литературы. У Гинзбург в «Из диалогов о любви» собеседник называет себя последователем Пруста – писателя, показавшего, «что любовь только одна, что отклоняющаяся любовь только увеличивает черты естественного чувства». Гинзбург пишет, что, хотя Пруст исследует социальные аспекты среды, в которой вращается барон де Шарлю, все же «социальный план не равен здесь эмоциональному – в нем любовь Шарлюса к Морелю ничем не отличается от любви Свана к Одетте, от любви рассказчика к Альбертине; к тому же переделанной из Альбера»[600].