Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Одна американская исследовательница, назвав прозу Гинзбург «дневниками» (journals), охарактеризовала их как «непревзойденную прозаическую форму для новой эпохи», что созвучно феминистским и постмодернистским теориям дневника как зарождающейся формы автобиографии и ультрасовременного искусства повествования[536]. Некоторые видят в Гинзбург связующее звено между Вяземским, Герценом, Эйхенбаумом и Шкловским, с одной стороны, и российскими учеными, пишущими в постмодернистском или эклектичном духе, такими как Михаил Гаспаров, Александр Жолковский и Михаил Безродный[537]. Однако чаще всего Гинзбург ценят как мыслителя, у которого можно найти уникальный исторический, психологический и социальный анализ советской жизни[538].

Над книгой «Претворение опыта» вместе с Гинзбург работал поэт и прозаик Николай Кононов, вышедший на арену публичной деятельности в эру гласности (и в постсоветское время основавший в Петербурге издательство). В качестве соредактора он повлиял на отбор записей, их названия и расположение в книге. Книга вышла в 1991 году, через год после смерти Гинзбург[539]. Кононов считает Гинзбург прежде всего писателем и даже романистом, хвалит ее именно за это. В послесловии к книге он утверждает, что научные работы Гинзбург – лишь комментарий к ее новаторской прозе. Он считает, что «Человек за письменным столом» в целостном виде – «самый настоящий роман с почти детективным сюжетом», герой которого – «(м)ысль, осуществляющая себя самое»[540]. В «Претворении опыта» Кононов и Гинзбург соблюдают «отрицательный» конструктивный принцип, предлагая читателю записи, выстроенные не в хронологической последовательности. Способ их упорядочивания делает упор на образе Гинзбург как творческой силы. Например, раздел «Записи разных лет» начинается с нижеследующей записи: «По поводу этих записей я сказала Андрею Битову: – Человек записывает чужие разговоры, а его за это хвалят. Несправедливо! – Так ведь их еще надо выдумать, – сказал Андрей»[541]. Если предположить, что Гинзбург согласилась с замечанием Битова или что оно ей польстило, то эта запись, размещенная на видном месте, придает жанру оттенок художественной литературы, указывая на более одобрительное – по сравнению с рассмотренным мной выше «отвращением» – отношение автора к вымыслу («Выдуманные люди и ситуации ‹…› внушают мне некоторое отвращение»).

В 1992 году Александр Кушнер, выдающийся поэт и давний друг Гинзбург (а также душеприказчик ее наследства), отобрал для публикации в «Новом мире» прежде не издававшиеся записи 1920‐х и 1930‐х годов. Характеризуя прозу Гинзбург как нечто вроде «романа», которому придал структуру ее могучий интеллект[542], он обозначает линии преемственности в ее записях и повествованиях, а также уверяет, что разные занятия Гинзбург – как исследователя литературы, мемуариста, эссеиста, прозаика – не разделены явными перегородками. Кушнер дает начало полуархивистскому подходу к ее творчеству, публикуя в хронологической последовательности оставшиеся за бортом куски записных книжек; при таком композиционном расположении больше не делается акцент на тех эстетических структурах, которые порождались последовательностью записей в публикациях, подготовленных самой Гинзбург. Он поощряет читателя, знакомого с «Человеком за письменным столом», представить себе «место ныне публикуемых записок в общем контексте» и осознать, что многие лакуны в разделе посмертно опубликованных отрывков могут быть «заполнены напечатанной ранее большей частью текста». Оберегая наследие Гинзбург от критики, он представляет читателю автора как фигуру настолько масштабную, что можно предать огласке даже те ее «незрелые» суждения (например, мнение, что лирика Пушкина уступает лирике Батюшкова и Баратынского или что Фет был «нехорошим» поэтом), которые сама Гинзбург оставила за бортом других публикаций. В начале 1920‐х, уверяет он, вкусы Гинзбург были созвучны эпохе. И все же Кушнер публикует далеко не все записи, от публикации которых воздержалась сама Гинзбург: своим отбором записей он продолжает формировать образ Гинзбург и откликаться на интересы воображаемого читателя.

Во введении к комментариям в «Новом мире» Александр Чудаков (известный исследователь Чехова, один из тех, кто составлял академические издания научных работ формалистов, а под конец жизни прозаик) подчеркивает, что у Гинзбург теория и проза взаимосвязаны. Он позиционирует Гинзбург не как автора дневника, а как автора особой разновидности промежуточной прозы – той прозы, ведущим исследователем которой она тоже была. Комментарии Чудакова, где воссоздан контекст 20‐х годов ХХ века, показывают, что познания об истории формализма и ленинградской литературной элиты помогают выше ценить записи Гинзбург.