Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Свой переезд в Петроград в 1922 году на учебу в Институт истории искусств, где ее учителями стали Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, Виктор Шкловский и другие, Гинзбург характеризовала как переход к истории от «доисторического» провинциального существования[675]. В бытность младоформалистом она ощутила «пафос нежданно обретенной социальной применимости»[676], пройдя через «вторую социализацию» после той, которая происходит в детстве[677]. Приобщение к кипучей культурной жизни северной столицы подготовило почву для того, чтобы Гинзбург отбросила декадентскую эстетику и трагическую позу романтического страдальца, в плену которых была, пока жила в провинции. Впоследствии она вспоминала, что весенний день 1923 года, когда Тынянов похвалил ее первый доклад, мигом избавил ее от унизительной одержимости неразделенной любовью (к Р. Зеленой)[678]. Новая карьера litterateur сулила ей сферу самореализации, полностью обособленную от разочаровавшей ее сферы романтических отношений. У Гинзбург было ощущение, что она получила в подарок собственный «мир, чтобы владеть и править»[679]. Записные книжки 1925–1928 годов – хроника «группового романа с метрами»[680]; эротическая любовь становится второстепенной темой, источником случайных афоризмов или анекдотов.

В 30‐е годы Гинзбург изображает и анализирует любовную связь (неизвестно, кто в биографии Гинзбург был реальным прообразом этой героини), построенную на идее, которая диаметрально противоположна идее первой любви: «вторая любовь» должна быть «счастливой, взаимной, реализованной»[681]. Эти тексты о любви не содержат никаких дневниковых записей или стихов. В обрывочных записях, полуфикционализированных эссе и повествованиях Гинзбург выдвигает на первый план не изоляцию и уникальность, а скорее мытарства всего своего поколения и всеобщие законы любви. Ее альтер эго остается неудачником в эротической сфере, но утрачивает трагический ореол Пьеро. Стремление достичь эмоциональной удовлетворенности терпит неудачу, в то время как новый герой Гинзбург, прибегая к компенсационным мерам, теперь мыслит себе любовь как сферу самореализации. И Гинзбург последовательно описывает опыт любви в третьем лице, со все более деиндивидуализированной точки зрения героя мужского пола.

Импотенция формалиста

Автобиографические герои мужского пола 1930‐х (и 1940‐х) годов у Гинзбург – люди неопытные по части секса и подверженные неудачам в эротической жизни. Наиболее четко мы видим это в эссе 1933–1934 годов «Стадии любви», где описаны четыре конкретных случая из жизни некоего «А.», подлежащие исследованию, – все это неудачные любовные связи. За первым случаем – основанным на опыте неразделенной любви Гинзбург к Зеленой – в эссе следуют аналитические исследования двух любовных историй (второй и третий случаи), в которых вовсе нет элементов физической любви. Четвертый случай – «вторая любовь». Возраст альтер эго, А., совпадает с возрастом Гинзбург на тот момент: герою тридцать один год, на его представления о себе повлияла ослабленная самооценка: «У А. в прошлом – ряд эротических крушений. Полная нереализованность. Сознание своей сексуальной ущербности, психической импотенции. Отсюда ощущение: ненастоящий, невзрослый человек. Стремление преодолеть эти ощущения и расправить самолюбие». В понимании А. отношения с Б., его любовницей, держатся на том, что это должна быть взаимная, исключающая другие отношения, физическая любовь, поскольку только такая любовь позволит ему преодолеть психологические травмы, нанесенные импотенцией и невзрослостью. Но в конце концов именно по этой причине отношения терпят неудачу: «Любовь здесь была явлением вторичным и производным по отношению к инстинкту реализации. Не объект породил желание, но желание породило объект». На самом деле А. хочет не наслаждения и не счастья, а самореализации в качестве зрелого человека[682].

В этот период разочарованная Гинзбург часто считает себя неудачником в творчестве, «импотентом» (употребляя в записных книжках слово, которое относится к мужчинам, а также имеет обобщенное значение, но не слово «бесплодная», которое маркировано как термин, относящийся к женщинам). В 1933 году она замечает, что такие прозаики, как Толстой, Флобер и Диккенс, ощущали «настоятельную потребность творить миры», в то время как авторы записных книжек и промежуточной прозы – «импотенты»[683]. Свое желание написать роман она описывает как неприятие этого стигматизированного статуса: «Записные книжки и проч. – литература импотентов. Следовательно – мне невозможно жить, не пиша роман»[684]. Только написание романа стало бы для нее актом, соизмеримым с половым размножением: мотивацией для написания романа здесь, как и для «второй любви», становится желание достичь зрелости и продемонстрировать свою силу.