Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

Рафаил Хисамов, полноватый и улыбчивый мужчина лет шестидесяти, знает все не только о Пастернаке и множестве советских авторов (начитан он невероятно), но и про жителей города ему известно чрезвычайно много. Если к этому прибавить явный ум и чисто человеческую симпатичность, то меня можно понять: еще задолго до застолья я накинулся на него, требуя, чтоб он о городе большую книгу написал. Тем более что заведомо было ясно ее прекрасное название: «Чистополь как текст». Так назвал свою книгу уже упомянутый мною замечательный пермский автор («Пермь как текст»), а это ведь большая редкость, чтоб название немедля и полностью определяло содержание всей книги.

Рафаил Хисамов, человек тактичный и вежливый (бывший школьный учитель), не послал меня сразу по заслуженному мной адресу, а обещал подумать.

А теперь – история, которую давно хотел я рассказать.

Первые дни по приезде Пастернак мыкался в поисках жилья: в казенной комнате, где с двумя сыновьями жила его жена, сестра-хозяйка в детском интернате Литфонда, он поселиться не мог. Ночевал он в Доме крестьянина, клоповнике с нарами и соломой, но помог счастливый случай: встретил он на улице поэта Переца Маркиша, тот уезжал в Ташкент и предложил ему свою комнату.

Так оказался Борис Леонидович в девятиметровой комнатушке по адресу ул. Володарского, 75, где ныне центр музея. В комнатушке – однотумбовый конторский стол, два деревянных стула, шкафчик, кровать и кушетка. Царские по тому времени апартаменты. И только постоянно было холодно, печное тепло проникало сюда плохо, и к утру замерзали даже чернила в чернильнице, приходилось писать чернильным карандашом, слюнявя грифель. Чтобы согреться, он приоткрывал дверь на кухню (так уж была расположена комната), но там гудели непрерывно три примуса и патефон почти без остановки исполнял любимую песню хозяйки – «У самовара я и моя Маша». А Пастернак начинал тогда переводить шекспировского «Антония и Клеопатру» и приглядывался к «Ромео и Джульетте».

В музее нынче три ценности, принадлежавшие поэту лично: подстаканник, чернильница и пальто (последнее привезено уже из Москвы – подарок сына). Естественно, стоит там керосиновая лампа, у него была такая же: писателям по литру в месяц отпускали керосин, на электричество надежды было мало. И еще висит там черная картонная тарелка репродуктора – единственный источник информации. Да, и пишущая есть машинка «Континенталь» (подарил Сельвинский, кажется), но он этот прекрасный механизм освоить так и не сумел.

Пастернак был, кстати, очень добросовестным жильцом: таскал дрова, носил ведрами воду (в те часы, когда работали колонки) и периодически вычищал нужник во дворе, о чем писал в своих письмах. А еще он то же самое делал и в интернате Литфонда, как бы отрабатывая ту еду, что приносила ему оттуда жена.

И в этой интересной распрекрасной жизни (так он сам о ней отзывался) некое возникло обстоятельство. Ему коллеги стали намекать и прямо говорить, что на дворе – кошмарная война, а он укрылся с головой в Шекспире и никак не откликается на всенародное и героическое бедствие.

Особенно усердствовал Фадеев, наезжавший изредка в Чистополь. Слова этого всевластного среди писателей человека прозвучать впустую не могли. И тут Пастернаку явилась прекрасная идея.

Хозяин квартиры, некий Вавилов, служил во время Гражданской войны в партизанском корпусе. Потом был ранен, что спасло его от верной смерти, после кончил курсы счетоводов и работал тихо-мирно мелким банковским служащим. В годы большого террора прихватили и его, но родственники собрали килограмм золота (цепочки, кольца и монеты), и следователь на это купился: Вавилова не только отпустили, но и на работу приняли обратно. Боевое прошлое кипело в памяти Вавилова, а тут нашелся прямо в доме благодарный и понятливый слушатель.

По вечерам являлся счетовод Вавилов в комнатушку Пастернака, приносил бутыль технического спирта и картофельные оладьи, жаренные на касторовом масле, и после первой же рюмки затевал пространное повествование. Жилец ему внимал с горячим интересом и активно переспрашивал. Помните партизанский отряд, куда попал доктор Живаго?

Теперь необходимо пояснить насчет технического спирта. Это ведь этиловый, то есть вполне питьевой спирт, но именно поэтому, чтоб россиян, охочих до спиртного, он не мог соблазнять, в него добавлялось некое количество отравных компонентов (в том числе и керосин), а также сине-фиолетовый краситель, отчего и выглядел тот спирт необычайно ядовито. О запахе и вкусе лучше просто промолчать. Только кого это могло остановить? Тем более что его как-то наловчились малость очищать.

А как на Пастернака действовал этот освежающий напиток, рассказала много позже жена Вавилова. С нескрываемым презрением к своему жильцу: «Мой утром галстук повяжет – и на работу, как ни в чем не бывало, а этот мерехлюндик целый день блюет и моется, блюет и моется!»

Но в застолье звучали рассказы о реальной войне, это стало огромной жизненной удачей. Пастернак задумал пьесу и начало ее написал очень быстро.