Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

И решил он хлопотать об отъезде. Английское консульство выдало разрешение и ему, и трем его дочерям. Имена дочерей ярче всего свидетельствуют о его устремленности ранних лет: Руфь, Роза и Эсфирь. Всесоюзный староста Калинин письменно разрешил ему выезд, но решительно запротестовала Лубянка. Вовсе не называя причин.

Он записался на личный прием к Калинину, и тот сказал ему, что дочери пускай уедут, а его отпустят позже. И еще посоветовал сходить поговорить со Сталиным, это будет важно для отъезда. Но зная, очевидно, свой характер, идти к вождю Оссовский не решился. Дочери уплыли из Одессы на попечение родственников (одна из них жива до сих пор, я с ней недавно говорил по телефону), а Оссовского стали мучить галлюцинации – ему все время слышались голоса уехавших детей.

Обращался за поддержкой к Горькому и в Красный Крест, метался, понимая, что задержан вовсе не случайно. Глядя из сегодняшнего времени, легко предположить наиболее достоверную причину отказа: усатый палач предусмотрительно оставлял его для близящихся политических процессов. Спустя три месяца его арестовали. Изъятые у него при обыске записки обрекали его если не на расстрел, то на многолетний лагерный срок. Он писал о полном невежестве руководителей страны, о необходимости ограничить их власть, ибо она на самом деле разрушительна в хозяйственном и нравственном смысле.

Измученный бессонницей, допросами и галлюцинациями, он попросил о психиатрической экспертизе. И к нему в Бутырскую тюрьму пришли три врача-психиатра. То ли жалость и сочувствие подвигли их на постановку диагноза, то ли действительно был сильно плох Оссовский в это время, но только три врача единодушно признали у него шизофрению и рекомендовали принудительное лечение. Так он из тюрьмы попал в больницу.

Еще не было тех страшных лекарств, которыми морили узников таких больниц в семидесятые, его разве что туго заворачивали в мокрые простыни, которые по мере высыхания становились пыточным одеянием. Он с утра до вечера писал жалобы и письма, но ему никто не отвечал. Объявлял голодовки, но его кормили принудительно. Мучился, как вольный зверь, попавшийся в ловушку, а другим больным такое говорил о советской власти, что его стали содержать в изоляции. Стремительно наступало время всеобщего страха, и врачи, боясь, что их могут обвинить в недонесении, записывали его речи после каждого медосмотра.

Это были доносы, но пока никто их не читал. Тогда было написано (врачами же) заключение, что Оссовский только притворяется психбольным, а на самом деле давно уже подлежит выписке и привлечению к суду за антисоветскую агитацию. Среди больных! – но об этом составители не подумали.

На Лубянке еще долго не откликались, но потом дело Оссовского возобновили, и, признанный совершенно здоровым, был он переведен в тюрьму. Где очень скоро умер. Было ему сорок девять лет. А причина смерти осталась неизвестной. В больнице он написал какие-то воспоминания – их, видимо, просто сожгли ввиду опасного и вредоносного содержания. А всего в этой больнице залечили тысячу восемьсот человек. Сколько из них были здоровыми, никто уже не узнает.

Так удачно совместилось время и маршруты, что я смог заехать в город Чистополь – и вовсе не по выступательному делу.

Этот небольшой и тихий городок на Каме некогда был широко известен своей торговлей зерном и щедрой филантропией разбогатевших купцов. Потом два раза жуткий голод пережила эта зерновая и мучная столица края (в двадцать первом и сорок шестом – до людоедства доходило), но так поныне и остался город симпатичной двухэтажной провинцией. А на исходе сорок первого года обрушилась на Чистополь волна эвакуации: бегущих от немецкого нашествия было несколько десятков тысяч, в их числе оказалось около трехсот писателей, вывезенных из Москвы как государственная ценность.

Там были и другие интересные люди: например, зэки из Бутырской и Таганской тюрем, но тех держали в городском храме, выстроив трехъярусные нары, и про них известно мало. А приезд толпы писателей (да плюс еще две тысячи членов семей) изрядно освежил прозябание невидного города.

Одна история с Леонидом Леоновым чего стоит: невзирая на то что на рынке стояла очередь за медом, он купил всю бочку – и все цены вмиг на рынке сильно подскочили.

Множество невиданных в городе нарядов и украшений нанесли на рынок московские женщины, чтобы менять их на продовольствие, в Доме учителя возникли литературные чтения. Ни к чему перечислять имена замечательных и никудышных литераторов, но нескольких имен не миновать, поскольку прибыли сюда среди прочих Пастернак и Ахматова. Впрочем, Ахматова вскоре уехала в Ташкент, а Пастернак прожил года полтора, сейчас тут музей его имени, я из-за этого сюда и рвался.

Нет-нет, я вовсе не фанат великого поэта, но я здесь побывал года два назад и от научного сотрудника музея столько услышал, что мечтал поговорить еще раз. Особенно хотел я оснастить деталями историю, которую условно назвал бы так: «На что пускается писатель, чтоб собрать материал».