Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

Мне довелось чуть пообщаться с ним, и я был поражен: впервые в жизни я вдруг обнаружил, что в России можно быть при власти, оставаясь умным, сведущим и с несомненностью порядочным человеком. Вечером на выступлении меня спросили, виделся ли я с губернатором и что я о нем думаю. Я ответил словами, приведенными выше, и невероятно дружные аплодисменты подтвердили мое личное впечатление. Я очень обрадовался за Никиту Белых и вдруг подумал с ужасом, какое невероятное количество врагов должно у него быть во властной межеумочной среде. Я аж поежился, воочию себе представив эту свору. А Вятке очень повезло.

Но тут необходима вставка поздних лет. Чудовищную, подлую подставу учинив, фальшивую вину взвалили властные подонки на чужого им по духу губернатора, и нынче в лагере содержится высокообразованный и безупречно честный человек. Очень болеет.

Здоровья Вам и стойкости, Никита, зря поддались вы иллюзии, что можно выжить, находясь в соседстве с нелюдью, толпящейся при власти.

В Казани друзья познакомили меня с историком Литвиным, и в его гостеприимном доме (выпивая, естественно) узнал я множество интересного, то и дело вздрагивая от того, что услышал.

Профессор Казанского университета Литвин работает с архивами, рассекреченными совсем с недавних пор, я выпросил в подарок его книгу с удивительно лаконичным названием «Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг.» – о времени Гражданской войны (раньше мне не попадалась эта изумительно спокойная, очень профессиональная книга), но прочел-то я ее потом, а пока что наслаждался неторопливым устным повествованием.

Алтер Львович впервые написал о том, что в Ленина стреляла вовсе не Фанни Каплан, а двое других (сегодня это вполне доказанный факт), и, прослышав о книге, ему заказала статью о Фанни Каплан какая-то выходящая ныне новая энциклопедия. Он отослал им статью, но долго не получал ответа. Историк позвонил в редакцию, и ему с дивной простотой сказали: если она в него не стреляла, то мы и помещать ее в энциклопедию решили ненужным делом. Когда он написал, опираясь на архивные документы, биографию знаменитого Ягоды, сталинского палача-исполнителя, ему предложили написать такую же книгу о Ежове, но тут он наткнулся в материалах о нем на одну страшную единицу хранения – и отказался. Обнаружил сочинение (уже отпечатанное на машинке) страниц на пятьсот: Ежов написал большую книгу о том, как и какие именно пытки лучше всего применять при дознании, чтобы подследственные во всем признавались. Со времени разгула инквизиции не было, по-моему, таких книг.

А после я спросил Литвина о легендарной ныне Казанской психиатрической спецбольнице и об одном из ее пациентов, и он рассказал мне такое, что, вернувшись, я тут же принялся за его книгу о несчастном и наглухо забытом человеке – Якове Ильиче Оссовском.

Это был очень талантливый ученый-экономист, погубила его преданность истине и еврейская жестковыйность.

Все сначала было у него хорошо: двадцати пяти лет (в восемнадцатом году) вступил он в партию, а вскоре уже работал в Госплане научным сотрудником. Но в двадцать шестом году напечатал он в журнале «Большевик» статью о том, что, покуда у власти находится одна только партия, не будет никаких чисто хозяйственных успехов, ибо «не допускается свободный обмен мнениями».

И на него обрушилась буря свирепейших обвинений! Это ведь было время, когда усатый убийца яростно прорывался к единоличной власти, а вся верхушка партии не очень понимала, куда надо двигаться и что предпринимать, тем более что все до единого были недоучками и приходилось прибегать к услугам бывших.

Однако появился даже термин – «оссовщина», настолько омерзительна была для них сама идея о какой-то другой партии. Один из видных большевиков – Томский – тонко пошутил тогда, что в обстановке диктатуры пролетариата могут быть «и две, и три, и четыре партии, но только при одном условии: одна будет у власти, а все остальные в тюрьме». (Через несколько лет, узнав, что на него дают показания вчерашние друзья-соратники, он застрелится у себя на даче.) Имя Оссовского трепали непрерывно, его немедленно исключили из партии, но в том же году сам лично Сталин на какой-то очередной партконференции воздал ему должное: «Я думаю, что из всех оппозиционеров Оссовский является наиболее смелым и наиболее мужественным».

Работы в Госплане он лишился незамедлительно, однако его спасала репутация высокого профессионала, и его наперебой приглашали работать всюду, где нужен был экономист его уровня, таких было мало. Только нервотрепка последних нескольких лет дала себя знать, и ему пришлось обратиться к врачам. Он был обречен и постепенно начал это понимать. И тут в нем ожила мечта его молодости: он ведь вовсе не собирался быть экономистом, некогда он мечтал уехать в Палестину и заниматься историей еврейского народа, особенно привлекал его период раннего христианства.