Проза поэта

Тигр, увидав брызнувшую кровь, вцепился в горло Аджара.

Другой тигр кинулся на Степана, а тут подоспели охотники, разогнали зверей.

Все вернулись во дворец с мертвым принцем.

Во дворце и в Реште началось смятение: придворные и купцы персидские обвинили Степана в убийстве принца.

Беднота персидская, рабы, гарем многожённый, большая часть дворцовой стражи, все, долго терпевшие жестокость принца, взяли сторону Степана.

Решт всполошился.

Начальники дворцовой стражи поехали по городу и стали призывать жителей к нападенью на вольницу.

Степан кликнул клич:

– Сарынь на кичку!

Удальцы вихрем налетели на приближенных принца.

Завязался бой.

К удальцам присоединились вооруженные негры-рабы, голытьба персидская и часть стражи.

Запылал костром дворец кипарисовый, а перед тем удальцы собрали все несметные богатства принца и уволокли на струги: золото, серебро, каменья-самоцветы, ковры, шелк, бархат, вино.

Не долго бой длился, – не много нашлось защитников у принца.

В шелковый ковер завернул Степан принцессу и унес на свой атаманский струг.

В Реште стоял корабль шаха персидского, и этот корабль, изубранный слоновой костью, Степан сделал атаманским.

Раздулись холщовые паруса, и вольница с песнями тронулась по зыбкой бирюзовой степи домой, на Волгу родимую.

Знатно нагостились, надуванились.

Целый зыбкий день да и ночь пролетную пировали, песни горланили с веселыми неграми, с собой пригашенными, потешались плясками, разводили гульбище во все колокола.

А на атаманском корабле – новом Соколе, в шелковом шатре, на пуховых перинах, подушками обложенная, заплетая свои двенадцать тонких кос, сидела Мейран, будто ночь в горах черноокая, будто заря предрассветная, юная, улыбчатая, – и близкая, и далекая.

Ненаглядно глядел Степан на любимую и ровно не верил чуду дивному, гусли перебирая:

Сад твой зеленый,
Сад апельсиновый.

Встречали отца родного

Невестой нарядилась подвенечно Астрахань.

Против пристани у Болдинского устья несметные толпы народищу налезли с утра раннего.

А утро сияло венцом алмазным.

Все, как жениха, ждали Степана с понизовой вольницей из персидского похода, что на весь свет славой раскатился.

На берегу брагу пили, веселились, смеялись, орали.

И всякое цветное болтали. Кто что.

Незрящий человек иной, с посаду царицынского, огненным языком молвил о Степане:

– Сыном, значит, наш Тимофеич Илье Муромцу будет. Всю свою силушку богатырскую Илья Степану в завет отдал.

– Ой, ой! Вот он напролом и идет. Потому верующий в моготу коренную.

– Вон мотри, робя, – гудошники да гусельники выстроились в струнный ряд.

– Пуще всего веселье любит молодецкое, звонкое, людное.

– Золота, серебра да каменьев самоцветных горы у него горные, а сам – слышь – в кармане семишник носит, больше, гыт, не надо. Душе легче, голытьбе нужнее.

– Веселый, размашный, доброты несказанной.

– Чистый ребенок. Глаза, что небо, говор, что песня, поступь лебединая.

– А ударит дубинкой – червонцы посыплются.

– В огне не горит, сабля не берет, пушка обратно ядром палит, топор отскакивает, стрела у ног в землю зарывается.

– Со счастливой долей на веки обручен.

– Отец родной.

– Разве чаяли, что так жить станем, – по вольности сермяжной.

– А вот-те и живем по устройству казацкому.

– Устоять бы только!

– Утолчемся!

– Он заступит.

– Кормилец наш, отец, заступник, великий человек.

– Эх-ма! Степан солнце-Тимофеевич.

Народу выросло плотной стеной. Каждому охота было еще раз увидеть Степана.

Иные за десятки верст притащились ко встрече долгожданной.

– Едут! Едут! Едут!

Раскатился гул, и тысячи глаз метнулись в сторону встречную.

В один отчаянный, радостный вой слились голоса.

Заиграли гудошники, гусельники.

Шапки, платки вверх полетели.

Будто несчетная стая великанов-лебедей, плавно и гордо на парусах с веслами подплывали к пристани струги Степана.

Впереди всех плыл знатный Сокол атамановский. На самом носу Сокола огнем горела огромная медная пушка, а на пушке верхом сидел Степан в красном одеянии, распевая веселую песню.

Три мачты с парусами были ярко расшиты пестроцветными шелковыми персидскими тканями и дорогими шалями.

На переднем парусе вышиты золотом слова:

«Здравствуй, вольный народ, астраханский». Алым бархатом затянуты борты Сокола, пол устлан коврами, канаты, веревки обернуты в цветистые ткани.

У бортов чернущие негры сидели, зубы улыбками оскалив.

На корме, под пышным балдахином, в нарядных кафтанах, на узорных подушках сидели удальцы и махали шапками народу астраханскому.

Около ног Степана, в желтой, полуоткрытой палатке, расшитой золотым шнуром, сидела на синей высокой подушке персидская принцесса, сияя бриллиантовым на голове полумесяцем.

– Ишь ты, ох, ох! – охали в воздухе удивления, – ох, ох!

– Цельной кораблище припер!

– Персидской выделки!

– Паруса шелковые!

– Сам отец на пушке сидит!

– Хорошо сидит.

– Не шелохнется.

– На нас глядит.

– Девка, мотри, девка персидская у ног сидит.

– В гости едет девка.

– Ох, ох, и какие-то чернущие люди с ним.

– Это негры. Бывали у нас такие. Может, индейцы.

– Ну и добра везет!

– За добром гонял.