Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

Сходную динамику институциональных заимствований мы наблюдаем и в других «вестернизационных» эпизодах. В случае Оттоманской империи можно вспомнить графа Клода Александра де Бонневаля (1675–1747), перешедшего на службу Блистательной Порты, принявшего ислам и под именем Ахмет-паши пытавшегося модернизировать турецкую артиллерию и основать первую оттоманскую техническую школу; или Ибрагима Мутеферрику (c. 1670–1745), основателя первой типографии в империи и пропагандиста военных реформ по европейскому образцу791. Их роль как культурных посредников хорошо известна, однако меньше внимания уделяется тому, как их усилия переплетались с перипетиями оттоманской придворной политики, благодаря чему этим авантюристам и удавалось затевать свои предприятия. Как замечает историк Авигдор Леви, наибольшей поддержкой инициативы Бонневаля пользовались со стороны тех великих визирей, «главной целью которых было усиление позиций великого визиря по отношению к другим центрам власти в столице, а также восстановление власти султана в провинциях» и которые видели в прожектере инструмент для достижения этих целей792.

Во второй половине столетия с инициативой создания технических школ в Оттоманской империи выступает другой авантюрист и культурный посредник, барон Франсуа де Тотт (1733–1793) – и это подталкивает капудан-пашу Гази-Хасана к созданию морской школы, призванной затмить проект де Тотта в глазах султана. Как пишут в своей истории турецких вооруженных сил Месут Уйар и Эдвард Дж. Эриксон, «если успех проекта мог потенциально усилить конкурирующую группировку», вельможи, вроде Гази Хасана, стремились саботировать его или выдвинуть альтернативный проект. В итоге школа де Тотта закрылась, а вот основанное Гази Хасаном заведение трансформировалось в 1784 году в Императорскую военно-морскую школу, сыгравшую важную роль в развитии оттоманского флота793.

Важнейшим политическим инструментом была, конечно, и сама риторика «современного» и «европейского/западного», помогавшая обосновывать и поддерживать различные проекты. Однако хотя ссылки на современность и «регулярность» позволяли легитимировать новые институты, модерность их не была только риторической. В случае России, к моменту восшествия на престол Екатерины II, которым заканчивается эта книга, административные предприниматели уже построили в империи целый набор вполне «регулярных» образовательных заведений, находившихся во многих отношениях на переднем крае тогдашней модерности. Конечно, даже в случае наиболее успешных из них, таких как Кадетский корпус, основателям не удалось и близко подойти к сформулированному ими идеалу, предполагавшему полную изоляцию и «дисциплинирование» учеников. Источники ясно показывают, что кадеты находили многочисленные возможности вести себя совершенно «нерегулярно», начиная от драк и краж и заканчивая кутежами с выпивкой и женщинами. Тем не менее механизмы оценивания знаний и повышения в чинах работали в корпусе гораздо «регулярнее», чем этого можно было бы ожидать: как ни удивительно, в среднем по этой выборке из представителей элиты, ни богатство, ни положение отцов не оказывали статистически значимого влияния на чин кадета при выпуске; значимым фактором было лишь знакомство семьи с «импортными» культурными и социальными навыками. Разумеется, во многих конкретных случаях повышения и назначения прямо и несомненно определялись наличием влиятельного покровителя, включая и выступавшего в таком качестве монарха, что рассматривалось современниками как нечто само собой разумеющееся и абсолютно нормальное. И все же общая картина указывает на существование в миниховом Кадетском корпусе таких институциональных рамок, внутри которых обладание культурным капиталом определенного типа систематически вознаграждалось. Возможно даже осторожно предположить, что в данном случае мы имеем дело с островком квазимеритократии в послепетровской России794.

ПРОЖЕКТЕРСТВО ЗА МИНИСТЕРСКИМ ФАСАДОМ?