Психология масс

Как показали разыскания, которые мне здесь нет надобности повторять, праотец явился первообразом божества, моделью, послужившей позднейшим поколениям для построения божественного образа. Значит, тут религиозное представление верно: божество действительно причастно к появлению запрета, все случилось под его влиянием, а не выросло из понимания социальной необходимости. Тогда и приписывание человеческой воли божеству вполне оправданно: люди знали, что сами насильственно устранили отца, и в качестве отклика на свое кощунственное преступление положили впредь уважать его волю. Так религиозное учение сообщает нам историческую истину – конечно, известным образом преображенную и затемненную; а наше рационалистическое обоснование ее отвергает.

Мы начинаем замечать, что сокровищница религиозных представлений содержит не только исполнения желаний, но и важные исторические воспоминания. Это взаимовлияние прошлого и будущего должно придавать религии поистине уникальное могущество. Хотя, возможно, аналогия поможет понять здесь и кое-что еще. Нехорошо пересаживать понятия далеко от той почвы, на которой они выросли, однако мы должны обозначить подмеченное нами сходство. О человеческом ребенке известно, что он не может успешно проделать путь своего культурного развития, если не пройдет через стадию невроза – у одних более, а у других менее отчетливую. Это происходит оттого, что ребенок не может подавить рациональной работой разума многочисленные позывы влечений, в будущем неосуществимых; он должен обуздывать актами вытеснения, за которыми, как правило, стоит мотив страха. В большинстве своем эти детские неврозы спонтанно преодолеваются по мере взросления; такова, в особенности, судьба детских навязчивых неврозов. Остальное позднее расчищается посредством психоанализа. Точно таким же образом следовало бы предположить, что человечество как целое в своем многовековом развитии впадает в состояния, подобные неврозам[79], причем по тем же самым причинам, а именно потому, что в эпохи невежества и интеллектуальной немощи оно добивается отказа от влечений, необходимого для человеческого общежития, за счет сугубо аффективных усилий. Предпосылки этих процессов напоминают вытеснения, случившиеся в доисторические времена, и долго преследуют культуру. Религию потому можно трактовать как общечеловеческий навязчивый невроз, который, подобно соответствующему детскому неврозу, коренится в эдиповом комплексе, проистекает из отношения к отцу. Соответственно, следует предположить, что отход от религии неизбежно совершится с фатальной неумолимостью процесса развития, причем сейчас мы находимся как раз в середине этой стадии. Нам в своем поведении следовало бы тогда ориентироваться на образец разумного воспитателя, который не противится предстоящим переменам, но стремится способствовать им и смягчить насильственный характер их вторжения в жизнь. Суть религии нашим уподоблением, разумеется, не исчерпывается. Если, с одной стороны, религия подразумевает навязчивые ограничения, как при индивидуальном навязчивом неврозе, то, с другой стороны, она содержит в себе целую систему иллюзий, продиктованных желанием и сопровождающихся отрицанием[80] действительности, как можно наблюдать в изолированном виде только при аменции[81], блаженной галлюцинаторной спутанности мыслей. Все это лишь сравнения, с помощью которых мы пытаемся понять социальное явление; индивидуальная патология не представляет здесь никакой полноценной помощи.

Неоднократно отмечалось (мною и особенно Т. Рейком[82]), что вплоть до мельчайших подробностей прослеживается сходство между религией и навязчивым неврозом, сколь много своеобразных черт и исторических перипетий религии можно усмотреть в этом свете. Со сказанным хорошо согласуется и то обстоятельство, что истово верующий немало защищен от опасности известных невротических заболеваний: усвоение универсального невроза избавляет его от необходимости создавать персональный невроз.