Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

В магазин, где работала моя пациентка, перестали пускать детей из местной средней школы, потому что они воровали очень много товаров. С согласия директора школы этот магазин был объявлен запретной зоной для ее учеников (или, как сегодня принято выражаться в официальной среде, «учащихся»). Но однажды туда вошли три четырнадцатилетних мальчика, которые уже, впрочем, достигли габаритов взрослых мужчин лет тридцати.

— Сами знаете: вам сюда нельзя, — заявила им моя пациентка.

Но они отнеслись к ее словам не как к запрету, которого надо послушаться, а как к вызову. Один перепрыгнул через прилавок и принялся душить женщину, а двое других стали с хохотом набивать карманы. Моей пациентке показалось, что она вот-вот умрет, но парень разжал руки прежде, чем она потеряла сознание. Потом подростки убежали, и женщина вызвала полицию.

Полицейским удалось поймать мальчиков (что вообще-то довольно необычно). Они вынесли этим подросткам официальное предупреждение. Это-то и расстроило мою пациентку. Ей представлялось, что в тот момент ее жизнь подвергалась опасности (судя по ее описанию, так оно и было, поскольку душители часто заходят дальше, чем намеревались), но это весьма незначительное наказание, не дотягивавшее даже до уровня шлепка, заставило ее осознать, как мало государство печется о ее безопасности и даже о том, чтобы она не лишилась жизни. Получалось, что в глазах государства она — ничто. Хуже того, позже она встретила этих подростков на улице, и они стали открыто смеяться над ней, поскольку думали, что одержали над ней какую-то победу. Впоследствии она так и не вернулась на работу.

Я с уважением относился к полицейским — как к отдельным личностям. Большинство из них хотели как можно лучше выполнять свою работу, и большинство без лишних колебаний рискнули бы своей жизнью, чтобы спасти какого-либо члена общества, — конечно, если им это позволяет установленная процедура. Но полиция как организация (если не считать таких вопросов, как профилактика терроризма) находилась у нас в весьма плачевном состоянии. Главными констеблями выбирали тех, кто говорит гладко, а не тех, кто говорит искренне и прямо. Их работа во многом состояла в том, чтобы воздвигать всевозможные препятствия на пути у своих подчиненных. Но при этом они лишь выполняли приказы собственного руководства.

Однажды меня вызвали в один из ближайших участков, чтобы я осмотрел арестованного, который проявлял все признаки безумия. Я припарковался на улице прямо возле участка (откуда было отлично видно мою машину). Пока я осматривал этого человека в одной из камер, кто-то украл приемник из моей машины (разбив стекло): в то время это было еще легко сделать.

Обнаружив кражу, я вернулся в участок, чтобы заявить о ней. До сих пор помню, что мне сказал дежурный сержант:

— Да это наверняка Смиты из дома двадцать два. Они вечно залезают в наши машины.

После некоторого молчания (мне требовалось как-то оправиться от его слов) я осведомился:

— Почему же вы ничего с этим не сделаете? Вы же все-таки полиция.

Сержант только пожал плечами. Что тут сказать? Вот такая тогда была жизнь.

В другой раз, посетив тот же участок, я воочию увидел, что некоторые полицейские гораздо меньше заботятся об общественной безопасности, чем о достижении целей, поставленных начальством. Меня вызвали для того, чтобы я осмотрел содержащегося в камере человека, который подошел на автобусной остановке к женщине, дожидавшейся транспорта, и попытался отсечь ей голову топориком для разделки мяса. Она никогда его прежде не видела, и он ее — тоже; однако, атакуя несчастную, он воскликнул: «Мария, королева шотландская, была невиновна, так что тебе тоже надо умереть».

Логика этого рассуждения казалась не очень-то понятной. К счастью, одежда женщины смягчила удар и тем самым предотвратила травмы, но все равно трудно представить себе более ужасающее переживание. Мир навсегда перестал казаться жертве безопасным: всякий прохожий мог иметь при себе смертельное оружие и без всяких причин наброситься на нее.

Я обследовал этого человека в камере полицейского участка. Он явно был сумасшедшим. Похоже, он обитал в собственном мирке, имевшем мало общего с обычным миром. Невозможно было следовать за его рассуждениями. Мысли его не были связаны друг с другом, и, как бы вы ни копались, вам так и не удавалось получить последовательное объяснение его поступка. Казалось, у него имеется свой личный язык (хотя тот же Витгенштейн и отрицал саму возможность существования такого языка).