Психотерапия для депрессивных жаб

– К счастью, мама любила меня больше, я даже помню, как она не раз крепко прижимала меня к себе. Но никогда при отце. В его присутствии вела себя со мной строже, отчего я тревожился и чувствовал себя виноватым. Никогда не понимал, какими поступками мог заслужить столь резкие перемены в ее отношении ко мне. В то же время она умела веселиться, и я помню, как здорово мы с ней играли, особенно когда наряжались и пели. Однажды домой неожиданно вернулся отец, и она сразу сникла. Меня по сей день время от времени донимает то самое чувство беспричинной тревоги и вины.

– Как насчет ее родителей? – спросила Цапля. – Их вы помните?

– Забавно, что вы меня об этом спросили, – ответил Жаб, воодушевляясь чуть больше, чем раньше. – На самом раннем этапе моей жизни ее отец, мой дед по материнской линии, оказал на меня огромное влияние. Сначала он входил в совет какого-то колледжа в Кембридже, потом стал приходским священником недалеко от нас и принял самое деятельное участие в организации похода к Южным морям. Затем, ко всеобщему удивлению, стал викарным епископом Блюбери и широко прославился своими проповедями. Мне всегда казалось, что я унаследовал от него толику ораторских способностей.

Видя, что Цапля никак не реагирует на это замечание, Жаб продолжил:

– Все, даже моя мать, называли его не иначе как Епископом. Виделись с ним мы редко, но я все же помню, как однажды он приехал к нам и прочел в местной церкви миссионерскую проповедь. Мама всячески поддерживала его во всех начинаниях, поэтому у нас дома имелось немало коробок для сбора пожертвований в виде соломенных шляп с прорезью в верхней части, куда следовало класть пенни. Мне говорили, что эти деньги помогут Епископу организовать школы и больницы в Южных морях, хотя лично меня больше волновало другое: на пожертвования можно было построить корабль и ходить на нем к далеким островам.

– Но какое отношение это имело к визиту Епископа, который вам так запомнился? – спросила Цапля.

– Я как раз к этому и веду, – ответил Жаб. – Явившись прочесть проповедь, он устроил нам мысленную экскурсию по своему кораблю, на тот момент существовавшему только на бумаге. Потом попросил благословить каждый пиллерс, рангоут и поршень, а под конец мы хором помолились за тех, кто в море. Я тогда страшно очаровался. Думаю, именно после этого в моей душе родилась пожизненная любовь к лодкам и лодочному спорту.

– Какие воспоминания у вас сохранились о школе? – спросила Цапля.

– Это уже другая история, – ответил Жаб. – В возрасте семи лет меня послали в Брайтон, в подготовительную школу «Гэлиэнс». Там я постоянно чувствовал себя глубоко несчастным. К счастью, директор там был добрый и достойный, хотя и малость контуженный во время войны. В целом к нам относились неплохо, но порой не хватало еды. Два воспоминания о пребывании там живы и сегодня.

– Что вы имеете в виду? – спросила Цапля.

– Во-первых, одиночество и печаль, охватывавшие меня каждый раз, когда я уезжал из дома перед началом очередного семестра. А во-вторых, радостное волнение по возвращении по его окончании, чуть ли не на следующий день сменявшееся сплошным разочарованием и ощущением того, что тебя там никто не ждет.

Когда мне исполнилось тринадцать, я поступил в Сен-Эндимион, небольшую частную школу в Йоркшире, средоточием которой, как в структурном, так и в организационном плане, была часовня. Строилось это учебное заведение на принципах «мускулистого христианства», от чего я задыхался в самом прямом смысле слова и никогда не питал к нему ни малейшей симпатии. Школу я терпеть не мог, а командные игры ввергали меня в состояние, близкое к агонии. При мне то и дело упоминали моего деда Епископа, который, как выяснилось, входил в ее попечительский совет. К тому же мне недвусмысленно дали понять, что я совсем не радую его своим поведением.

– Словом, Жаб, сплошные страдания и тоска, так? – поинтересовалась Цапля.

– Ну почему же, совсем нет, – весьма энергично возразил пациент. – Мне нравилось петь в хоре, а однажды, под занавес очередного семестра, я даже с триумфом исполнил женскую партию из какой-то оперетты. Там я стал играть в гольф, сократив фору, которую мне давали, до двенадцати очков. Но что гораздо важнее, понял, что у меня могут быть друзья.

Я всегда умел рассмешить и с позволения отца то и дело угощал всех в кондитерской. Меня прозвали Старым Добрым Жабом, что мне очень нравилось. Если вдуматься, то нравится и сейчас. Пожалуй, именно поэтому я так люблю Крота.

Он умолк и на минуту задумался. Цапля ему мешать не стала.

– Приложив достаточно усилий, я сумел перейти в шестой класс и примерно в это же время стал во многих отношениях себя познавать. Впервые надел тогда галстук-бабочку. До сих пор помню, как рассердился отец, когда я первый раз явился в нем домой. Поначалу его реакция меня очень даже обрадовала. Если ему так хотелось меня порицать, я, по крайней мере, дал ему для этого хоть какой-то повод! С тех пор я этот галстук практически не снимаю.

С этими словами он подсознательно потеребил на шее темно-синюю бабочку в горошек.