Психотерапия и экзистенциализм. Избранные работы по логотерапии

Лето 1942 года. Людей депортируют повсюду, в том числе медиков. Однажды вечером я встретил в парке Пратер молодую коллегу дерматолога. Мы поговорили о том, каково быть врачом в такое время, и о нашей миссии в нынешних обстоятельствах. Вспомнили о докторе Альберте Швейцере, боровшемся в Ламбарене[159] с тропическими болезнями, – мы оба искренне им восхищались. Казалось, у нас нет никаких перспектив, чтобы проявить такую же личную и профессиональную самоотверженность. Но мы сошлись на том, что у нас, как и у него, есть возможность помогать пациентам в самых тяжелых условиях. Для этого необязательно ехать в африканские джунгли. Мы пообещали друг другу: в день, когда нас коснется депортация, мы воспримем ее как вызов и сигнал к действию. Немного погодя такой день настал для моей молодой коллеги. Однако у нее было слишком мало времени, чтобы следовать своей героической медицинской этике. Вскоре после прибытия в лагерь она заразилась брюшным тифом и через несколько недель умерла. Ее звали доктор Гиза Гербель. Мы чтим ее память…

Я хочу упомянуть врача, опекавшего бедняков Шестнадцатого района, – «ангела Оттакринга», истинного венца. В лагере он с пылом и горячностью уверял, что отпразднует встречу с друзьями в венском стиле и радостно, пусть и со слезами, споет «Винную песню», «когда все это закончится…». Таков был «ангел Оттакринга». Но кто мог уберечь его самого? Куда смотрел его собственный «ангел-хранитель», когда в Освенциме на моих глазах его отправили налево от платформы – прямой путь в газовую камеру? Таков был «ангел Оттакринга». Его звали доктор Плавт. Мы будем помнить о нем…

Вот доктор Ламберг – сын врача, первого руководителя всемирно известного Венского добровольного общества первой помощи. Его учебник хорошо известен всем, кто изучает эту область практической медицины. Доктор Ламберг был джентльменом Старого Света как по внешнему виду, так и по манерам. Это с готовностью подтвердит каждый, кто когда-либо наблюдал его во всем великолепии. Но я видел, как он умирал в полуподземном бараке среди дюжины полуголодных людей, тесно прижавшихся друг к другу. Последнее, о чем он попросил меня, – отодвинуть немного в сторону мертвое тело, которое наполовину лежало на нем. Гран-сеньор доктор Ламберг, один из моих немногих лагерных товарищей, с кем можно было говорить о философии и религии даже на самых тяжелых работах – в метель, на железнодорожных путях. Мы сохраним память о нем…

Хочу упомянуть доктора Марту Раппапорт, мою ассистентку по венской больнице Ротшильда, а также ассистентку Вагнера-Яурегга[160]. С ее исключительной женской эмпатией она при виде плачущих и сама не скрывала слез. Кто плакал над ней, когда ее депортировали? Такой была доктор Раппапорт. Мы будем помнить о ней…

В той же больнице работали молодой хирург Пауль Ферст и врач общей практики Эрнст Розенберг. В лагере мне удалось поговорить с ними обоими перед смертью. В их последних словах не было ни капли ненависти – лишь тоска и прощение. Их ненависть не была обращена на людей. Надо уметь прощать людей. Как и все мы, они ненавидели систему, которая приводила одних к тяжкой вине, а других – к смерти.

Я упоминаю лишь некоторые имена и не в порядке ученой иерархии. Я рассказываю об отдельных людях, но думаю обо всех, кто погиб там. Говоря о немногих, я имею в виду многих. Невозможно написать личную хронику каждого, но все эти люди не нуждаются в хронике, им не нужен памятник. Каждое их деяние есть памятник – нетленный, в отличие от тех, что созданы руками человеческими. Нельзя отменить ни один поступок, все содеянное остается в мире. Что бы человек ни сделал, это не теряется безвозвратно в прошлом, а неизменно в нем сохраняется.

Правда, были в те годы врачи, которые оскверняли медицинскую этику. Но верно и то, что другие доктора вели себя в соответствии с самыми высокими профессиональными стандартами. В концлагере были врачи, подвергавшие опытам обреченных на смерть, но были и врачи, ставившие эксперименты над собой. Вспоминаю, например, одного психиатра из Берлина, с которым я немало беседовал ночами об актуальных проблемах современной психотерапии. Умирая, он тщательно вел дневник самонаблюдения, описывая свои предсмертные переживания для потомков.

В некотором смысле жизнь в концентрационном лагере была одним большим – и решающим – экспериментом. Наши погибшие коллеги выдержали испытания с отличием. Они доказали нам, что даже в самых унизительных условиях, лишившись всего, можно остаться человеком – настоящим человеком и настоящим врачом. То, что было честью для них, должно быть нам уроком. Память должна учить нас тому, что есть человек и кем он может стать.