Психотерапия и экзистенциализм. Избранные работы по логотерапии

Аналогичная ситуация складывается и с волей к удовольствию. Она должна потерпеть неудачу, поскольку противоречит и даже противостоит себе. Мы снова и снова наблюдаем это в сексуальных неврозах: чем больше человек стремится к удовольствию, тем меньше удовольствия он получает. И наоборот: чем упорнее человек старается избежать неудовольствия, или страдания, тем глубже он погружается в дополнительное страдание.

Мы видим, что существует не только воля к удовольствию и воля к власти, но и воля к смыслу. Более того, у нас есть возможность придать смысл жизни через креативные проявления и через постижение не только Истины, Красоты и Доброты, Природы, Культуры и людей в их неповторимости и индивидуальности, но и любви; у нас есть возможность наполнить смыслом жизнь не только посредством творчества и любви, но и через страдание. Так что, когда мы уже не в состоянии изменить действием свою судьбу, важно занять правильную позицию по отношению к судьбе. Там, где мы больше не можем контролировать свою судьбу и изменять ее, мы должны быть готовы принять ее. Для творческого определения своей судьбы нам нужно иметь мужество; для правильного восприятия страданий, когда мы сталкиваемся с неизбежной и неизменной судьбой, нам нужно смирение. Оказавшись даже в самом ужасном, бедственном положении, в котором ни деятельность, ни творчество не могут придать жизни ценность, а переживаниям – смысл, человек все же может обрести смысл существования, если примет свою судьбу и возьмет на себя свои страдания. Именно так ему дается последний шанс реализовать ценности.

Таким образом, жизнь имеет смысл до последнего вздоха. Возможность реализовать то, что я называю ценностями отношения, той установки, с которой мы принимаем свои страдания, существует до самого последнего момента. Теперь мы можем понять мудрость Гёте, сказавшего: «Нет такого положения, которое человек не мог бы облагородить действием или терпением». Но мы должны добавить, что правильное страдание само по себе есть поступок, более того, высшее достижение, дарованное человеку.

Однако смыслу человеческого существования угрожают не только страдания, но и вина, и смерть. Конечно, нельзя изменить то, что вызвало нашу вину и за что мы понесли ответственность, но мы можем переосмыслить и искупить вину как таковую, и здесь опять-таки все зависит от правильности выбора нашей позиции и от глубины и искренности нашего раскаяния в содеянном. (Я не имею в виду случаи, когда можно возместить ущерб путем искупления.)

А что же смерть – не отменяет ли она полностью смысл нашей жизни? Ни в коем случае. Как конец является частью рассказа, так и смерть составляет часть жизни. Жизнь может иметь смысл независимо от того, длинная она была или короткая, смог ли человек продолжить себя в своих детях или умер бездетным. Если бы смысл жизни состоял в воспроизводстве себе подобных, то каждое поколение находило бы свой смысл только в следующем поколении. Значит, в этом случае проблема поиска смысла будет переходить от одного поколения к другому, но никогда не решится. Если жизнь каждого поколения людей не имеет смысла, то не бессмысленно ли увековечивать то, что не имеет смысла?

Мы видим, что жизнь, каждая жизнь, в любой ситуации и до последнего вздоха имеет смысл и сохраняет смысл. Это в равной степени относится и к жизни больного человека, даже душевнобольного. Так называемой жизни, недостойной проживания, не существует. И даже за проявлениями психоза скрывается по-настоящему духовная личность, неуязвимая для психического заболевания. Болезнь затрагивает только возможности общения с внешним миром; но ядро человека остается нерушимым. А если бы это было не так, роль психиатра стала бы бесполезной.

Когда семь лет назад я присутствовал в Париже на первом Всемирном конгрессе по психиатрии, отец Бернэр[173] спросил меня, считаю ли я как психиатр, что умственно отсталые люди могут стать святыми. Я ответил утвердительно. Даже более того, я сказал ему, что ужасный сам по себе факт родиться умственно отсталым может стать поводом и шансом проявить в человеке такую сильную внутреннюю позицию, что он вполне может быть причислен к лику святых. Конечно, другие люди, даже мы, психиатры, едва ли это можем заметить, так как сама возможность внешних проявлений святости блокируется психическим заболеванием. Одному Богу известно, сколько святых скрывалось под личиной слабоумных. Но затем я спросил отца Бернэра о том, не будет ли интеллектуалистским самодовольством даже сомнение в такой возможности. Не сомнительно ли само предположение, что святость или какие-либо моральные качества человека зависят от его IQ? Но тогда можно ли, например, сказать, что показатель IQ ниже 90 лишает человека шансов? И еще один вопрос: неужели кто-то сомневается, что ребенок – это личность? А кем еще может быть идиот, как не инфантильным человеком, который остался ребенком?