На второй выстрел времени нет: пистолет-пулемет «ивана» смотрит прямо в грудь, и палец с обломанным ногтем напрягается под спусковой скобой; лейтенант судорожно ищет в памяти лица тех, кого любил в своей недолгой, в общем-то, жизни; он знает, что в смертный миг они всегда тут как тут… — но сейчас его память странно пуста, даже лица матери нет…
— Ёп! — повторяет «иван» с досадой. — Смотри, что сделал, гад…
Он поворачивает оружие так, чтобы лейтенант видел искуроченный, забитый снегом затвор.
— И ружье изувечил, и ППШ поломал, — жалуется «иван».
Так и подмывает спросить: «Кто?» — такой располагающий у русского тон, — но вместо этого лейтенант приказывает со сталью в голосе:
— Сдавайтесь!
— «Кто-кто»… Ваш блядский танк — вот кто! — в сердцах отвечает «иван» на невысказанный вопрос.
— Вы находитесь в расположении немецкой воинской части. Сдавайтесь!
Лейтенант вдруг с удивлением отмечает странное умиротворение, снизошедшее на него; его смущает явная неуместность — здесь и сейчас — своей воинственности. Как будто блиндаж провалился вдруг куда-то далеко, прочь от войны, и он, лейтенант, это чувствует.
Странно — кажется, ему даже симпатичен этот парень. В сущности, он никогда не испытывал ненависти к русским. Недоверие — да, раздражение от их упрямства — да, непонимание, иногда — страх… но никогда — ненависть.
Хотя и убивал их уже второй год.
Виноват, поправился лейтенант. Порой я ненавидел. После речей фюрера или рейхсминистра я был очень на них зол. И вчера — после пропажи Конрада.
— Сам сдавайся, — огрызается русский. — Вы в «котле», не мы.
— Мы вырвемся, — возражает лейтенант, незаметно убирая пистолет.
— Фиг мы вас теперь выпустим, — отвечает русский беззлобно. Кажется, на него тоже подействовала странная атмосфера, воцарившаяся здесь, под землею.
Он оставляет ненужное более оружие у порога и по-хозяйски проходит к столу. Обозревает.
— Чего празднуем? — спрашивает.
— Рождество, — отвечает лейтенант. Конечно, откуда им знать — они же сплошь безбожники.
— Рановато, — присвистывает «иван». — Впрочем, ладно.
Машет рукой. Подвигает стул, садится. Смахивает рукавом песок. Снимает и кладет на столешницу шапку с вишнево взблескивающей в огне лампы звездочкой. Расстегивает фуфайку. Достает из-за пазухи зеленую фляжку, всю во вмятинах. Встряхивает. Во фляжке булькает.
— Осталось еще, — лыбится солдат. У него короткие волосы и оттопыренные уши. — Я, только танк сверху проскочил, из снега выкарабкался и первым делом проверил — на месте ли… Ну и хлебнул, ясно. Не каждый день тебя так утюжит…
Не прекращая рассказа, он достает кус черного хлеба, бережно завернутого в белую тряпицу.
Совсем еще мальчишка, думает лейтенант. Даже моложе меня.
— Хорошо, что фляжку проверил, а не ППШ, — рассуждает солдат. — А то пострелял бы… жаль… Ну, за знакомство?
Его и вправду зовут Иван.
Лейтенант закусывает ноздреватым хлебом и называет себя.
— Ты не думай, я не первый месяц воюю, — говорит Иван. — Вот, — он вытаскивает и показывает лейтенанту серебряную кругляшку медали. — И все в бронебойщиках. Но чтоб, как сегодня, под танк попасть — бог миловал… Ух, и прёте же вы, гады…
— Гады… — повторяет он и удивленно хихикает, поражаясь, как нелепо вдруг звучит здесь привычное слово. И, чтоб загладить неловкость, спрашивает:
— А ты чем до войны занимался-то?
Лейтенант обстоятельно рассказывает про учебу в университете. Ему удивительно уютно сейчас, с недавним непримиримым врагом, — почти как три года назад, дома, — и он поднимает жестяную кружку.
— С Рождеством!
— С Рождеством.