Псы любви

(«Нечего глумиться над рабом привычки, который возбудил в себе привязанность к ритуалу и заставляет держаться за этот ритуал с упорством, достойным, казалось бы, лучшего применения, — говорил Конрад. — Мало вещей более достойных! Клятвы никого не связывают и договоры ничего не стоят, если нет их основы — нерушимых, превратившихся в обряды обычаев».)

— Homo homini lupus est, — цитирует разомлевший лейтенант. Иван смотрит с восхищением. Он здорово говорит по-немецки, но с латынью, похоже, не знаком совсем. Лейтенанту нравится его восторг.

— Bellum omnium contra omnes, — продолжает он. — Война всех против всех. Гоббс. Знаешь, почему-то обычно опускают окончание этой сентенции: «…что делает жизнь беспросветной, звериной и временной».

— Ух ты! А я вот не успел ума набраться, — сокрушается Иван. — А тоже ведь собирался. В техникум!

Он жил в деревне, и когда началось отступление, его мобилизовали гнать общественный скот на восток. Не хотелось оставлять младших и мать одних (отца призвали в июле), но — приказали… Весной он записался на курсы бронебойщиков. На мандатной комиссии его едва не сплавили в лагерь, как сына классового врага — кто-то из своих, деревенских, настучал, что его отец — кулак. А батя не был кулаком, он был мельником и сразу по коллективизации отдал мельницу колхозу. Правда, работал-то на ней все равно сам — лучше в деревне мукомольное дело не знал никто, тем более — не горлопаны с безошибочным «классовым чутьем»…

— Теперь-то мне точно не отвертеться. Я, получается, и позицию оставил, и вроде как в плену был, — горестно разводит руками Иван.

(«Крысы, как и пчелы, узнают «своего» не персонально, а по общему для группы запаху, — говорил Конрад. — Если одного зверька отсадить в отдельный вольер, а через несколько дней вернуть в стаю, то его растерзают как чужака, и даже быстрее — поскольку ненависть семьи для него неожиданна, и он не пытается ни бежать, ни защищаться».)

А он не оставлял рубежа. Танк выскочил на их стрелковую ячейку внезапно, под вечер, из пурги, и он лупил в него из ПТРа, да только бесполезно — в гусеницу не попасть из-за снега, а от брони пули отщелкивались, точно орешки. Это был «Т-IV», не «Т-III»; «тройку» он бы уконтрапупил, как пить дать! Но он все равно стрелял до самого конца — сколько можно драпать-то?! — метя в смотровой люк механика-водителя, и едва успел нырнуть в окоп, когда стальная махина нависла над ним. Окоп был мелкий, потому что на дне его лежал, заваленный снегом, второй номер расчета, убитый еще утром, и танк едва не снес Ивану голову.

Но — обошлось.

Бронебойщик улыбается.

— Очухался, смотрю — ночь уже, вокруг никого… танки где-то тарахтят. У ружья приклад — в щепки, ствол винтом, не повоюешь… Ну и пополз сказать, что фронт прорван… думал — наш блиндаж-то… Мой танк, между прочим, в балке застрял, видать, попал я все-таки!..

Фронт? Лейтенант удивленно выгибает бровь. Ну и категории! Ветеран называется… Любому новобранцу ясно, что его окоп — это далеко не весь фронт: ведь есть же, в конце концов, отсечные позиции, вторая и третья линии обороны, подвижные резервы… Правда, русские известны своим пренебрежением к деталям, к нудной кропотливой ежедневной работе — это-то их и губит. Но в данный момент в окружении мы, думает лейтенант. Впервые за три года войны. Может быть, как раз из-за таких вот простаков, наивно полагающих себя лично ответственными за исход кампании? Это глупо, неэффективно… однако, например, фельдмаршал — военный гений! — все никак не может пробиться сквозь густую канонаду…

Вспомнился летчик, плененный на исходе лета. На вопрос, где же их хваленая отвага, «красный сокол» хмуро отвечал, что сразу после взлета они ощущают себя трупами.

Теперь их тупоносые истребители хищно снуют над позициями, похожие на крылатых касаток, ведомые уставшими бояться пилотами — единицами, уцелевшими из сотен, — а тогда они, офицеры батальона, с любопытством взирали с холма, как пикирующие бомбардировщики методично превращают в руины раскинувшийся вдоль реки город.