Пташка

– Не похоже это на них, в такую годину нападать, – недовольно сдвинув косматые брови, рассуждал Пирята, отец Добравы. – Нынче самая пора телиться да окатываться стадам, куда им на нас идти.

– И то верно, они, окаянные, лонись[118] в самую страду набежали, – согласился другой боярин с красным лицом и рыхлым, похожим на переваренную свеклу, носом. – Все подчистую пожгли, все повытоптали, возьми их Мать-земля!

Ивар усмехнулся про себя, презирая чужое малодушие. Все бы зарываться в свои норы – глядишь, и не заметят, и пройдет лихо стороной. Но вслух княжич ничего не сказал, как и Лют, молча и очень внимательно наблюдавший за происходившим. А Пирята, меж тем, расходился все сильнее:

– Где это видано, сарынам по снегу промышлять? Отродясь такого не бывало.

– Уж не к тому ли ты клонишь, боярин, что у княжича нынче помутилось зрение видячее и он зайцев за полян принял? – сквозь зубы спросил Бьярки, которому эти разговоры и проволочки были не по сердцу. Вынужденное бездействие не способствовало его вежливости.

Ивар же с неприязнью подумал о том, что Пирята в последнее время не в меру взял волю, видимо, уже почитая себя за княжеского тестя. Добрава была всем хороша, но, если в приданом у нее имелся властолюбивый старик, Ивару стоило присмотреться к другой, с родичами, знавшими свое место.

Судислав положил руку на плечо младшему брату, смиряя его гнев, и обратился к боярину:

– А ведь, с другой стороны, Пирогост Нездилич, сам посуди, князь с дружиной в отлучке, лучше и времени не сыскать. А что стада сарынские отощали да отяжелели, их воям не помеха. Для своих лошадей они лучшего пшена белоярого не пожалеют, а сами впроголодь жить станут, ведь знаешь их обычай. Стада с вежами[119] и женами они и в степи оставить могут, а ратники под наши стены пожалуют.

Боярин, кажется, хотел было вновь возразить, но его прервало появление запыхавшегося гонца. Он мог не раскрывать рта, потому что белое лицо, с которого пот тек градом, говорило само за себя. Найдя глазами Ивара, вестоносец бросился к нему.

– Княжич, сарыны от Суходола надвигаются. До заката под Стародубом будут! Видимо-невидимо их, а под конями земля дрожит.

– Земля дрожит, а мы не дрогнем, – отрезал Ивар, чувствуя одновременно облегчение от того, что положение прояснилось, и ток возбуждения по жилам. – Бейте в клепало[120], трубите в трубы! Нарубайте рать!

Он посмотрел на Люта и испытал прилив благодарности, увидев в строгих глазах одобрение. Ивар все равно бы сделал по-своему несмотря на то, что не его поставили наместником, но был признателен боярину уже за то, что тот не чинил препон.

– Приготовим незваным гостям достойный прием!

Когда княжич, уже полностью облаченный для боя, вышел на крыльцо терема, окруженный кметями своей дружины, многоголосый гомон разом стих, так что стало слышно, как побрякивают кольца в его длинной броне. Одна рука юноши покоилась на рукояти меча, в другой лежал блестящий шелом.

Остановившись, Ивар обвел взглядом толпу. Все они – воины-пешцы с высокими щитами, посуровевшие и убранные для сечи, горожане, стискивающие топоры и рогатины, селяне, похватавшие даже вилы и косы, перепуганные жены, прижимающие бледные дрожащие руки к груди – смотрели на него в ожидании. Серое, еще совсем зимнее небо угрюмо раскинуло над ними свой негреющий плат.

Отец-Громовержец, помоги выдюжить! Дозволь отстоять свое! Не дать сарынам порушить город, увести людей в чужедальнюю сторону. Не дозволь осиротить детей, оставить на погубу старцев. Дай силы, Отец Небесный!

– Братья и дружина! Мужи стародубские! – зычно молвил наконец княжич, и громкие слова раскатились по всему двору. – Беда у ворот. Не буйные ветры по насту тянут – рать черная, злая наши пажити топчет. Хотят залесской крови испить, дома наши на дым пустить, жен и чад в полон увести! Соберем же силу нарочитую! Помолотим до люби, до кровавого пота цепами булатными! Идем же со мной, и да поможет нам Отец-Небо и Мать Сыра Земля! Наволочить стяги! Вперед!

Княжич вывел дружину и собранных воев в долину, предварявшую подход к городскому валу. Лют настаивал на том, чтобы затвориться в детинце и держать оборону изнутри, но Ивар был несгибаем в своем решении принять бой вне городских стен. Укрепления давно не обновлялись, особенно много уязвимых мест было там, где стена пресекалась рекой, и княжич страшился того, что сарыны подожгут город.

Дрожь невольно прошла по спине Ивара, когда дубовые ворота тяжело закрылись за ними. Затылком он чувствовал взоры лучников, оставленных на забрале. Отныне он мог снова войти в Стародуб только победителем.