Птенчик

– Мы называем это комнатой для свиданий, – Анита поднималась по ступенькам, виляя бёдрами как молодая девушка, – хотя посетители в лечебнице – редкость. К сумасшедшим не приходят, но они не жалуются – общаются с воображаемыми друзьями, а вот преступников вроде твоего брата иногда навещают, – она распахнула дверь, и они очутились в очередном бесконечном коридоре. – Странное дело: в городе есть психиатрическая лечебница, но нет тюрьмы. Я думаю, это о многом говорит. Ты так не считаешь? – Риккардо молча следовал за ней по пятам. – Мы поставили решётки, потому что эти непризнанные Чарльзы Мэнсоны [3] бьются головой об окна. Господи, как жаль, что я не психиатр как Джеймс! Я колола бы им по три укола в задницу, чтобы единственное, что они могли делать весь день – лежать на животе!

– Они хотят разбить стекло и сбежать?

– Куда они сбегут? – Анита прыснула. – Здесь, конечно, не отель Лас-Вегаса, но лучше, чем в тюрьме. Они понимают, куда отправятся, если нарушат порядок, поэтому сидят тихо-тихо, пока кто-нибудь по соседству не начнёт орать. Сумасшедшие как дети: закричит один – подхватит следующий и так по цепочке, а их крики сводят с ума тех, кто попал в лечебницу не по причине душевной болезни. Они долбятся об окна, потому что их ночные кошмары оживают в воплях сумасшедших: их жертвы напоминают о себе через психов. Они вспоминают тех, кого убили, – повторила Анита и резко остановилась.

– И что потом? – спросил Риккардо, чуть не врезавшись в неё.

Она развернулась к нему.

– Потом прибегают санитары и колют им успокоительное. Они получают препараты, не предназначенные для них, а всё потому, что раскаиваются в совершённом преступлении, – Анита улыбнулась. – Как я уже говорила, ему не колют. Он не сожалеет об убийстве.

– Ложь, – прошипел Риккардо.

Она вынула из кармана халата связку ключей.

– Нет. Он сам сказал об этом Джеймсу.

Анита вставила железный ключ в замочную скважину, крутанула его и повернула круглую дверную ручку.

– У вас будет пять минут, – предупредила Анита. Она затолкала Риккардо в узкую комнату и нажала на выключатель: с гудением и треском зажглись люминесцентные лампы. – Ты можешь выйти раньше, если захочешь. Но учти: если испугаешься и выскочишь – обратно не пущу. Удачи, парень, – Анита вышла из помещения.

Металлический стол, расположенный по центру, занимал всю ширину холодной белостенной комнаты, а разделительное стекло, установленное на нём, почти достигало низкого потолка.

Риккардо хватило шести шагов, чтобы дойти до стула, тоже металлического, наполовину задвинутого под стол, и вернуться к двери.

По ту сторону стекла, будто рождественские колокольчики, звякнули ключи. Щёлкнул замок. Риккардо прилип спиной к двери и нащупал ручку: страх сковал грудь, лёг на неё большой кошкой, стащившей у хозяина конфету, и она играется с ней, рвёт фантик, чтобы добраться до шоколада, – страх рвал грудь Риккардо, чтобы добраться до его сердца. Риккардо отпустил ручку и выдохнул, согнал кошку: как кошка лизнёт конфету и убежит, так страх попробует любовь и растворится.

Невидимая рука открыла дверь. В комнату вошёл человек в белой одежде, похожей на тюремную робу. Он держал руки за спиной и смотрел в пол, а его чёрные вьющиеся волосы падали на смуглое лицо.

Риккардо сжал кулаки. Голос, отданный за эту встречу, не возвращался.

Человек поднял глаза на визитёра. Его пристальный безэмоциональный взгляд скользнул по лицу Риккардо. Риккардо разжал кулаки. Человек расслабил и опустил руки; взгляд, по-прежнему пристальный, стал тревожным, тоскливым. Человек улыбнулся: он не вытирал скатывающиеся по щекам слёзы, лишь смотрел, не моргая, не шевелясь, точно боялся, что Риккардо – видение, которое исчезнет, если он сдвинется с места.

Риккардо стоял у двери: большая кошка, спрыгнувшая с груди, теперь тёрлась об ноги, связывала их путами. Заворожённый и скованный, с затаённым дыханием он горел под немигающим взглядом человека, замершего у другой двери.

Человек приблизился к столу, его губы дрожали.

Он прижал ладонь к стеклу.

– Птенчик мой.

Нежный, до боли необходимый эти три года голос разорвал путы.

Риккардо подлетел к столу и сшиб стул, грохнувшийся об пол.

– Моранди, – прошептал Риккардо. Он стучал по стеклу, но оно не поддавалось.

– Не разобьёшь, не разобьёшь, – улыбался Моранди. Риккардо прижал свою ладонь к ладони брата: он помнил тепло его руки и был уверен, что чувствует его сейчас. – Как ты? – он сел. Риккардо, не отлепляя руки от стекла, поднял стул и опустился на него.

Говорить не хотелось. Хотелось обнять, уткнуться носом в шею Моранди и разрыдаться, как тогда, в Сицилии, когда Риккардо споткнулся о лейку и упал, а Моранди взял его на руки и, успокаивая, гладил по голове.

Риккардо упёрся лбом в стекло, затем прижался виском, щекой: он ласкался к брату, и Моранди касался его волос через стекло.

Риккардо приложил к стеклу вторую руку. Моранди поступил также.

Они жадно смотрели друг другу в родные глаза, в которых для них отражался весь мир.

– Я скучаю, – сказал Риккардо.