Птенчик

– Рикки, ты не представляешь, как я счастлива, что мы снова будем проводить вторники вместе, как летом! – Карла шла вприпрыжку. – Я велела Оскару достать все игры, которые у нас есть! Мы же поиграем с тобой, когда придём домой?

– Да.

Они шлёпали по лужам Центральной улицы, и брызги, летевшие из-под ботинок Карлы, попадали Риккардо на штаны, но он, занятый своими мыслями, не реагировал на них и лишь изредка отвечал короткое «да-нет» на вопросы Карлы, в суть которых не вникал.

В прошлую среду беседа с доктором Норвеллом была долгой: они обсуждали не только Моранди и чувства Риккардо, вызванные встречей с братом, но и Далию – особенно Далию: её появление рядом с Риккардо заинтересовало Норвелла больше, чем их визит в лечебницу. К моменту приёма Риккардо не остыл от злости, поэтому выплеснул её на психиатра, а, закончив монолог, он смутился и покраснел. Норвелл кивал и улыбался: он вносил пометки в блокнот, и карандаш, который Норвелл держал манерно, как женщины из высшего общества держат за ужином вилку, бегал по бумаге и ускорялся, когда Риккардо, по просьбе Норвелла, описывал их отношения с Далией.

Выслушав историю их знакомства и общения, Норвелл отложил блокнот и достал из книжного шкафа механический прибор – маятник, покоившийся на головках книг о шизофрении. Он поставил его на стол перед Риккардо и толкнул шарик, который привёл прибор в действие. «Ваши отношения – это маятник, – сказал Норвелл наблюдающему за шариками Риккардо. – Когда первый хочет близости, второй отдаляется. Далия искала твоей дружбы, а ты сбегал от неё. Когда поддержка потребовалась тебе, Далия поступила так, как ты поступал с ней на протяжении двух месяцев. Они, – психиатр показал на шарики, – движутся из-за закона физики, а вы сближаетесь и отдаляетесь исключительно из-за своей упёртости. Кто-то должен ваш маятник остановить», – он зажал шарик в пальцах, прибор затих. «Она предала меня», – сказал Риккардо. «А разве ты не предавал её?» – Норвелл отпустил шарик и он ударился об соседний. «Я не давал ей никаких обещаний. Он сломался, – Норвелл вопросительно посмотрел на Риккардо, и он уточнил. – Наш маятник сломался». «В твоих силах его починить, – Норвелл поймал качнувшийся шарик, – и усовершенствовать так, чтобы шарики не отталкивались друг от друга», – он убрал маятник в шкаф.

Норвелл проводил Риккардо в гостиную, где его дожидалась обеспокоенная Альба. Весь приём она ёрзала на диване и отбивалась от назойливой экономки, предложившей ей чай семь раз за полтора часа. Альба поднялась на ноги, когда Риккардо, приободряемый доктором Норвеллом, вышел из кабинета: психиатр похлопывал его по спине и рассуждал о каком-то маятнике.

Как только Риккардо придвинулся к матери, она заключила его в объятья. Она прижимала голову сына к груди и её шёпот на итальянском разносился по гостиной не то отчаянной молитвой, не то убаюкивающим заклинанием. Альба взяла лицо Риккардо в ладони и смотрела на него, точно изучая, точно им предстояла долгая разлука, и она запечатляла в памяти каждую черту его лица, пересчитывала каждую ресничку. Она поцеловала Риккардо во влажный лоб и снова обняла.

Риккардо стоял с опущенными руками: порыв матери походил на прощание, и обнимать её в ответ не хотелось. Он знал, о чём она думает: Норвелл сказал, что позовёт её, если состояние Риккардо вызовет у него опасение, и она ласкала сына в гостиной психиатра, полагая, что Норвелл заметил в его поведении то, что пропустила она. Мать перебирала его волосы, покрывала лицо горячими поцелуями, но заветное «Ti voglio bene» [1] Риккардо от неё не услышал.

Дальние родственники, собирающиеся в их сицилийском доме, поражались стойкости Риккардо: он не ревновал мать к брату, получавшему её любовь, по словам деда, в избытке, и мужчины хвалили Риккардо за смирение – семья превыше всего, даже если кого-то в этой семье любят больше, чем тебя.

Норвелл пригласил Альбу в кабинет. Она усадила Риккардо на диван, вытерла выступившие слёзы и прошла в комнату. Норвелл закрыл дверь.

Они не повышали голос и до гостиной не долетали обрывки фраз, как при приёме миссис Рост, кричавшей, что её дочь не сумасшедшая, потому исход их получасового разговора Риккардо узнал лишь на следующий день.

К его удивлению, Норвелл не рассказал матери, что он наведывался в лечебницу. Норвелл сохранил в тайне и то, что разрешил Риккардо прийти туда вновь, если минувший визит не отразится на психике Моранди. Норвелл попросил Риккардо не появляться рядом с лечебницей до января: двух месяцев хватит, чтобы удостовериться, что вторая встреча не навредит никому из братьев.

На протяжении тридцати минут Норвелл внушал его матери, что теперь он не нуждается ни в психологической помощи, ни в няньке. Тем более, когда у него появился друг, психиатр для него – лишняя трата времени, которое Риккардо может посвятить «девочке», и мать сдалась: на том приёме Риккардо виделся с доктором Норвеллом в последний раз.