Птичий рынок

Нет, оголец, или усатый голец, или авдюшка, – из карповых, живет в озерах, тихих речках и прудах, на зиму зарывается в ил и размером не больше чем с ладошку. За огольцом, когда отец приезжал на дачу, мы ездили на станцию Радищево, на озеро в сосновом бору. У меня были одноколенная бамбуковая удочка и пластмассовый поплавок. Голец клевал хуже чем бычок и, как ни странно, именно поэтому казался в большей степени рыбой. Он был гладкий и скользкий, совсем не хищный, с маленькими усиками на грустной физиономии.

Его тоже жарили или отдавали кошке.

Голец водился и в Москве, на юго-западе, куда постепенно наступали хрущевские пятиэтажки и брежневские панельные дома, в Коньковских прудах, тогда окруженных яблоневыми садами.

А дальше по Калужскому шоссе, на Десне и ее притоках, жил пескарь.

На Десну от станции метро “Калужская” (тогда конечной) отправлялся автобус. В выходные рыболовы с зачехленными удочками и рюкзаками, мешаясь с дачниками и жителями Подмосковья, выстраивалась в очередь. Кондуктор с кожаной, звенящей мелочью сумкой через плечо и с гирляндой напечатанных черной, синей или красной краской – в зависимости от стоимости – билетиков на груди медленно продвигалась, проталкиваясь сквозь пассажиров, ловко отрывая билеты от маленьких рулончиков, и занимала свое место рядом с задней дверью. Как только мы выбирались из Москвы и проезжали Окружную дорогу, публика в салоне начинала редеть. К Десне становилось уже более или менее свободно. А вот вечером, когда та же толпа ехала обратно в Москву, в автобус было не сесть.

На Десне охотились за плотвой. Охотился в основном отец, а я, пережив радость свидания с речкой, выбора места, подготовки снастей, насадок, первого заброса и сладкого предчувствия чуда, то есть поклевки, спустя какое-то время уставал. Уставал от чарующего обещания, всё наполняющего, таящегося во всем: и в течении черной в солнечных бликах воды, и в тихих всплесках, и в качающихся ветвях склоненных ив. Сладость ожидания превращалась в муку нетерпения. В результате я обрывал крючок или запутывал удочку. И долго возился с бородой тонкой лески, с неизвестно как появившимися узлами и узелками. Сначала один, затем с помощью отца, когда отчаяние и обида преодолевали страх помешать его рыбалке. И потом уже просто смотрел, как он ловит, с надеждой на его удачу.

Улов, как правило, составлял несколько плотвичек, хотя, конечно, в Десне была не только плотва.

Как-то раз под вечер уже в самом конце рыбалки мы повстречали старичка с удочкой. Рядом с ним в алюминиевом бидоне плавали рыбки, мне показавшиеся большими. Впрочем, и отец заинтересовался. Оказалось, что дед ловит щуку на живца, а в бидоне у него пескарь.

– И где же такой пескарь водится? – спросил отец.

– А рядом, на Незнайке.

И мы стали ходить на Незнайку.

Чудесная, маленькая, веселая речка была. В петлях и извивах. С развитым меандрированием, по-научному говоря. С неожиданными мелями и омутами. Пескарь здесь брал исправно, и был он привлекательнее гольца, но целью все-таки был не он. А все та же плотва. Или голавль. Пескарь – компенсация.

Потом на Незнайке поставили плотину. В нижнем течении она обмелела. Ни плотвы, ни голавлей, ни пескарей…

О, эти речки Подмосковья и вообще средней российской полосы, хочется воскликнуть с грустной интонацией позапрошлого века. Измученные ненужными запрудами, отравленные стоками и удобрениями, обескровленные, с вырубленными в пойме деревьями. Пахра, Медведица, Протва.

Клязьма.

Клязьма в районе Чашникова по Ленинградскому шоссе, рядом с биостанцией. От дачи несколько километров – целый поход. Узенькая, в несколько метров речка, заросшая в пойме осиной, ивой, ольхой, крапивой. С прозрачной водой, с глубокими омутами. Когда мы в первый раз приехали туда на велосипедах и ловили все тех же пескарей, ближе к вечеру деревенские мальчишки пригнали лошадей и купали их в омуте. И было странно и удивительно смотреть, как огромные (какими только и кажутся в детстве) лошади по шею погружаются в воду, как в ванну.

Отец потом рассказывал, что местные рыбаки говорили, будто меньше чем на леску 0,3 они в Клязьме и не ловят – настолько велика и сильна здесь плотва.

За клязьменской плотвой мы потом часто наведывались, и она действительно казалось крупной, может быть, еще и потому, что как бы рано мы ни выходили из дому, на Клязьме оказывались уже к концу клева. А днем речка замирала и соблазняла лишь тенями в глубине и стаями ельцов на поверхности. Изредка, нацепив на крючок кузнечика, удавалась вытащить острожного ельца. Случайное везение. Потому что вообще-то в это время елец не брал, презрительно обходя крючок с насадкой. Или вовсе уходил, испуганный взмахом удочки. И нужно было искать новое место, продираясь в пойменных джунглях сквозь кусты, цепляясь удилищем, леской, поплавком за ветки, стебли крапивы, тростник, чтобы, найдя выход к берегу, снова аккуратно, стараясь не шуметь, закинуть снасть.

Мертвый час. И приходилось ждать вечера и вечернего клева. И это уже другая рыбалка, окрашенная грустью неизбежного возвращения.