Птица малая

Потом он обратился мыслями к Эмилио и Софии. О ней он знал совсем немного – только то, что семья ее погибла в Стамбуле во время карантина ООН и что она выжила благодаря заключенному с брокером контракту. И, конечно же, то, что София оказалась еврейкой, что сперва глубоко удивило его. Ее как будто бы не смущало, что во всем экипаже только она не принадлежала к католической церкви; она с уважением относилась к выполнению священниками своих обязанностей, хотя и успела набраться непочтительности от Энн. София, как он понял, во время этих долгих месяцев сделалась ученицей Энн, изучая нюансы проявлений симпатии: мимолетные объятья, или умение взять голову мужа под подбородок, или откинуть с его лба волосы, сопровождая жест колким и смешным комментарием. И если София держалась по-прежнему официально, ясно было, что она пытается восстановить в себе нечто, принадлежавшее ей по праву, сложись ее жизнь иначе.

В ней появилась даже многообещающая теплота, которую Джимми ошибочно принял за приглашение, хотя это было всего лишь простое предложение дружбы.

Что ж, предложение это он отверг, так сказать, собственными руками, ожидая того, чего она не собиралась давать. И посему он пересмотрел собственную позицию. Он решил, что, если София почувствует себя в безопасности от его поползновений и снова предложит дружбу, он примет ее и не будет претендовать ни на что более. Это могло случиться – когда ты месяц за месяцем живешь с людьми в подобной тесноте, известная степень фамильярности неизбежна.

И он попытался понять, насколько тяжка такая ситуация для Эмилио.

После того самого первого настоящего обеда на борту «Стеллы Марис» Эмилио начал обращаться ко всем, за исключением Энн и Д. У., по фамилиям.

– Мендес, – говорил он, – вы уже исправили этот фильтр? А я считал, что должен на этой неделе заняться им.

София сначала по-прежнему сыпала докторами и мистерами, однако после того, как Эмилио произвел свою реформу, подхватила инициативу, и стало так:

– Вам придется почистить свои файлы, Сандос. Оперативная память у нас перегружена.

Произведенное преобразование позволило им общаться и говорить друг о друге без имен, но и избавило от неестественного формализма. Возможно, Эмилио таким образом уменьшал интенсивность обращений, чтобы сделать общение более дружеским. Однако при всем том сексуальная напряженность никуда не делась, Джимми не сомневался в этом. Когда двое работали вместе, они могли соприкоснуться руками или встать слишком близко, Эмилио пытался предотвратить любые контакты, избегать случайных прикосновений, отодвигаться. По какой-то случайности они могли сесть рядом, и было так важно, что они никогда не делали этого. И при всей музыке и пении, звучавшим внутри «Стеллы Марис», та августовская, завораживающая своей интимностью песня ни разу не повторилась.

Эмилио умел вести себя настолько непринужденно и весело, что иногда нетрудно было забыть, что он священник, и потом удивиться его лицу – во время отправления мессы или когда он выполнял какое-то совершенно обычное дело необычайно усердно и хорошо, ибо среди иезуитов принято превращать повседневные труды в подобие молитвы. Но даже Джимми мог видеть, что Эмилио и София прекрасно подходили друг другу и что дети их вырастут красивыми, умными и любимыми. И, следуя по стопам католиков, веками сочувствовавших своим священникам, Джимми недоумевал, почему таким людям, как Эмилио, приходилось делать выбор между любовью к Богу и любовью к женщине, пусть и необязательно такой красивой и умной, как София Мендес.

Еще он спросил себя, как бы отнесся к тому факту, если бы однажды открылось, что Эмилио всегда и непреложно хранил верность своим обетам, и, к собственному удивлению, склонился к тому, что почувствовал бы печаль. И более того, что Энн, сторонница строгой нравственности, одобрила бы его чувство.

* * *

ЭМИЛИО САНДОСА отнюдь не удивило бы то, что друзья его с такой горячностью и сочувствием обсуждают его половую жизнь. Он уже успел обнаружить, что самый безумный аспект священства как такового заключается как раз в том, что целибат является одновременно самым приватным и самым публичным аспектом его жизни.

Один из преподававших ему лингвистику профессоров, мужчина по имени Самуил Гольдштейн, помог Эмилио понять следствия из этого простого факта. Сэм по рождению был корейцем, поэтому имя его прямо указывало на то, что в семье своей он был приемышем.

– Когда я был подростком, меня доставало, что окружающие всегда узнают обо мне и о моей семье фундаментальный факт, только посмотрев на наши лица. Я чувствовал при этом себя так, словно на лбу моем крупными неоновыми буквами было написано ПРИЕМЫШ. Не то чтобы я стыдился, мне просто хотелось самостоятельно свидетельствовать об этом. С вами, священниками, дело обстоит примерно таким же образом.

И Эмилио признавал правоту Сэма. В священническом облачении он чувствовал себя так, словно над головой вспыхивала мигалка: НЕ ИМЕЕТ ПРАВА НА ЗАКОННУЮ ПОЛОВУЮ ЖИЗНЬ.