Птицеферма (СИ)

Внутри снова просыпается волна жалости, но нет, я не забыла, что ещё вчера эта девчонка была готова отправить меня на виселицу только потому, что испугалась за себя.

Дергаю плечом.

— Заходи. Можешь помочь, если хочешь, — киваю на уже невысокую стопку немытой посуды.

Но Олуша пришла за чем угодно, только не помогать.

— Посижу тут, — вскарабкивается на высокий табурет, сидя на котором даже не достает ступнями до пола; держится пальцами за края сидения, болтает ногами в воздухе — точно подросток на заборе. Смотрит по — прежнему в пол.

— Сиди, — разрешаю.

Не скажу, что после вчерашнего общество девушки мне приятно, но не гнать же ее? Кухня — место общего пользования. Приди она в мою комнату — пожалуй, я выставила бы ее вон.

Тем не менее в помещении чувствуется напряжение. Стопка посуды убывает, а Олуша не собирается ни уходить, ни говорить, зачем пришла.

Ладно, ее дело.

Заканчиваю с посудой, вытираю руки жестким полотенцем. Спину ломит — сегодня я слишком много времени провела в вертикальном положении. Но я уже встала и показалась на глаза — больше поблажек мне не будет. А завтра ждет огород — пора вливаться в привычный ритм.

Так как Олуша по — прежнему молчит, развешиваю полотенце на веревке, протянутой над печью, самодельная труба которой уходит в вырезанный в крыше проем, отряхиваю ладонь о ладонь и поворачиваюсь, что бы уйти. Хочется Олуше посидеть — пусть сидит. А мне, с моей спиной, пожалуй, лучше прилечь.

Но выйти не успеваю.

— Я тут от Момота прячусь, — догоняет меня тихий голос девушки.

Останавливаюсь.

— Думаешь, здесь он тебя не найдет?

— Он знает, что я на кухне. Я сказала ему, что Сова велела помочь тебе.

У нее обе руки синие. И скула, кажется, припухшая. Черт.

Не могу, не могу не замечать и делать вид, что все так, как и должно быть. ТАК быть не должно.

Наверное, что-то меняется в моем лице, потому что Олуша вдруг спрыгивает с табурета и бросается мне в ноги, обнимает колени. Я ошарашенно отступаю, беру девушку за плечи и пытаюсь поднять, но та вцепляется крепче и отчаянно мотает головой.

— Гагара, Гагара, пожалуйста, — шепчет, задыхаясь, — ты такая смелая. Ты даже Филину перечишь. Спаси меня, убей Момота. Я боюсь, что Кулик сам решится. А если Глава узнает, то он его повесит. А ты… А тебя все равно… Тебе уже все равно. Филин тебя не любит, он найдет повод… А так ты мне поможешь. Очень поможешь… — все это быстро, почти скороговоркой.

Каменею. Стою и не двигаюсь, позволяя ей омывать слезами мои колени.

То, что я сказала вчера в бреду… Да, у меня зубы сводит от того, как устроена жизнь на Птицеферме и из-за невозможности ничего изменить. Если бы Олуша решилась, я бы прикрыла ее, сделала то, что отказалась сделать она для меня (хотя в ее случае это не было бы ложью). Я солгала бы и обеспечила ей алиби, рискнула бы. Но сделать все моими руками, что бы потом…

— А потом ты пойдешь к Филину и сдашь меня, — произношу холодно. Это даже не вопрос, теперь я точно знаю, что так и будет: сдаст не задумываясь, чтобы обезопасить себя.

— Не сдам, не сдам, — плачет Олуша. — Только если он спросит, я не смогу соврать. Но только если спросит…

Мне тошно. Мне дурно.

Мне предлагают отличный способ самоубийства. Прямо как в дешевом бульварном романе: пожертвовать собой, но изменить чью-то жизнь к лучшему. Не можешь переделать весь мир, начни с малого — так, кажется, говорят?

Но пожертвовать собой и позволить себя использовать, а затем выбросить на помойку — не одно и то же. Впрочем, не уверена, что мне в принципе свойственна жертвенность. Во всяком случае, сейчас я испытываю что угодно, кроме жалости.

— Отпусти меня.

— Гагара, пожалуйста…

— Отпусти, — повторяю тверже.

Наконец, Олуша понимает, что я не шучу, и разжимает цепкие пальцы. Отступаю, а девушка откатывается на пятки, задирает голову и смотрит на меня ненавидящим взглядом.

О да, покажи свое истинное лицо, бедная мышка.

— Если ты этого не сделаешь, я скажу правду! — вдруг выпаливает, ее лицо краснеет до багрового оттенка. — Скажу, что видела тебя той ночью после убийства Чижа.

— Он был тогда жив, — возражаю.

— Кого это волнует! — ударяет миниатюрным кулачком по своему колену. — Филин тебя терпеть не может, он мне поверит!

Отступаю еще, пячусь. В груди клокочет и требует выхода истерический смех. Как сильно я ошибалась на счет Олуши, и как права была Сова…

Разворачиваюсь и почти бегом вылетаю из кухни. Благими намерениями выстлана дорога в ад, и я только что в этом убедилась.

* * *

На улице ветрено, а я все в том же тонком сарафане. Но не могу пойти к себе — все равно не усну. Эмоции требуют выхода.

Бегу в ночь привычной тропинкой, так быстро, как только могу. Спина завтра расплатится со мной сполна за дополнительную нагрузку, но это будет только завтра. Сейчас я буду бежать или плакать — плакать не стану.

Река шумит, разбрасывает холодные брызги, стоит приблизиться. Прыгаю в воду с разбега, не раздеваясь. Ледяная вода — то, что надо; повязку со спины я содрала еще утром.

Ныряю и поднимаюсь на поверхность вновь. Снова и снова, раз за разом, пока мне, наконец, не удается взять себя в руки.