Птицеферма (СИ)

О да, я помню Ника.

— Нет, — отвечаю, чувствуя, что сознание стремительно уплывает, — конечно нет, — не хочу отключаться, пытаюсь удержаться. Ощущение — будто держусь на поверхности воды: чуть зазеваюсь — пойду ко дну. — Но я не о слайтексе.

— Думаю, я вряд ли была хорошим человеком.

— Почему?

— Я слишком многим желаю здесь смерти, — практически скороговоркой произносит Олуша и бежит к двери, будто боится, что я брошусь за ней.

— Подожди! — приподнимаюсь на руках, но перед глазами плывет еще сильнее, и я снова падаю в подушку лицом. Чертов отвар.

Уже на границе сна и реальности слышу быстрые возвращающиеся шаги. Что-то бормочу, но уже сама не различаю собственных слов.

А потом проваливаюсь в темноту.

Мне кажется, еще слышу чей-то скрипучий голос, бормочущий ругательства, но уже не могу понять, кому он принадлежит.

* * *

Покидаю комнату с первыми лучами рассвета. Все тело зудит, и я больше не могу находиться в постели.

Сгребаю в узел грязное белье с кровати, туда же засовываю перепачканное платье, а на себя напяливаю сарафан и бреду к реке — никто за меня не постирает.

Голова кружится, и немного подташнивает. Но желудок пуст, и это к лучшему.

Барак спит, и я беспрепятственно выхожу на улицу. Только здесь вдыхаю полной грудью. Прохладно, и кожа тут же покрывается мурашками, но все равно снаружи дышится гораздо легче.

Возвращаюсь не раньше чем через час. Развешиваю мокрое постельное белье и одежду во дворе на веревке. Сама остаюсь в мокром сарафане — высохнет на мне, переодеться все равно больше не во что.

С удовлетворением отмечаю, что движения даются почти безболезненно — даже руки могу поднять к веревкам. Надо будет поблагодарить Сову, не знаю, правда, станет ли та слушать мои благодарности — она это не любит.

В бараке тихо: все ещё спят, только на кухне слышится шевеление. Пройти мимо?

Лучше бы я так и сделала, но отчего-то все равно заглядываю внутрь. В моей голове все перепуталось, и не могу вспомнить, чья сегодня смена готовить.

Оказывается, моя. Потому как на кухне обнаруживается Сова — обычно мы работаем с ней в паре.

— Явилась красавица, — зло бросает женщина через плечо, заметив, кто заглянул в помещение. Замираю как вкопанная, не понимая причины агрессии. — Чего встала?

Сова подхватывает клюку, до этого прислоненную к стулу, и делает ко мне два широких шага; замахивается тряпкой, которую все еще держит в руке. Думаю, ударит, но женщина швыряет старое полотенце на стол и только мечет глазами молнии.

— Идиотка, — припечатывает и отходит.

— Что я сделала? — не понимаю.

— Еще и не помнит, — произносит та с отвращением, как сплевывает. Но я правда не понимаю. Сова упирает руку в бок и впивается в меня тяжелым взглядом. — Кто тебе Олуша? — спрашивает требовательно, при этом посматривая по сторонам, будто боится, что нас услышат. — Близкая подруга? Родственница?

Качаю головой.

— Нет.

Мы все здесь никто друг другу. Но Олушу мне действительно жаль больше других. Она совершенно не может за себя постоять. Чем-то девушка напоминает мне Джилл — такая же маленькая, кроткая. Должно быть, это подсознательное, ведь подругу я вспомнила совсем недавно, а к Олуше испытываю симпатию давно.

— А нет, так и молчи, — отчеканивает Сова. — О своей шкуре подумай.

— Да что я сделала? — все еще не понимаю. Спросила вчера о том, кем она была? Это Олуша ей рассказала? Да, на Птицеферме тема воспоминаний не поощряется, но за нее не казнят и даже не порют. Не понимаю.

Сова снова посматривает по сторонам и мне за плечо, чтобы убедиться, что нас не подслушивают. Настороженная, напряженная.

А я вспоминаю скрипучий недовольный голос в моей комнате, как раз перед тем как я отключилась. Кажется, ругающийся на Олушу…

— Вспомнила? — ехидно интересуется женщина. — Вижу по глазам, что вспомнила. «Убийцу Чижа так и не нашли. Если вы с Куликом убьете Момота и спрячете его тело, все подумают, что это тот же неизвестный убийца. Я вас прикрою», — цитирует мои вчерашние слова и замолкает, в ожидании реакции глядя мне в лицо.

Бледнею. Я сказала это вслух? Серьезно? Чертов отвар.

— То-то же, — брезгливо поджимает губы, будто ей и смотреть на меня противно. — А ты знаешь, что твоя невинная овечка уже собиралась бежать к Филину, чтобы рассказать ему о твоем плане?

У меня холодеет внутри.

— Это и не план вовсе, — бормочу.

— Это «блестящая» идея, — передразнивает женщина. — Только Олуша боится Филина до дрожи в своих тощих коленках. И она сдаст меня, тебя — любого, из-за кого Глава может на нее рассердиться.

Поджимаю губы и несколько минут просто стою, глядя в пол.

— Как ты ее остановила? — спрашиваю затем. Остановила же. Иначе сегодня я не купалась бы в реке, а уже висела бы на том же дереве, что и два дня назад. Только не за руки, а за шею — подстрекательство к убийству не шутки.

— Сказала, что сама сверну ее тощую шею, — и в этот момент у Совы такое лицо, что даже я ей верю, не то что трусливая Олуша. — Не суйся, — морщинистый скрюченный палец упирается мне в грудь. — Смирись уже и не суйся, иначе здесь не выжить.

Выходит, Олуша умеет выживать, а я нет.