Птицы белые и черные

Маша привязала лодку и стала взбираться вверх по косогору. За одним из домов завыла собака, Маша укутала голову платком, быстро пошла. Стучали каблуки сапожек по деревянному тротуарчику. Забрехала еще одна собака. Тихо и черно было на деревне…

…Андрей спал.

Маша разделась и, стуча зубами от холода, легла в постель. Когда она нечаянно прикоснулась ледяными ногами к горячему телу Андрея, тот вздрогнул.

Маша отодвинулась на самый краешек, натянула одеяло до подбородка. Она стиснула зубы, пытаясь унять нервную дрожь. Сон не шел к ней.

…Она думала о своей прошлой жизни, и пугалась этих дум, и ничего не могла с собой поделать. Оглушительно, на всю комнату, на всю деревню стучал будильник, торопился.

— Андрей, — позвала она и зашмыгала носом, утерла мокрые глаза. — Андрюша!

Муж спал крепко и только слабо пошевелился во сне. Все так же гремел будильник.

— Андрей! — Маша толкнула его в плечо. Казалось, она вот-вот разрыдается. -^- Проснись же ты!

— А? Что? — Андрей очнулся от сна, с трудом разлепил глаза.

— Ты чего, Машут?

Он обнял ее горячими, крепкими руками, притянул к себе.

— У-ух, какая холоднющая! И глаза мокрые. Ты чего это?

— О-о, Андрей! — простонала Маша и зарылась лицом в подушку. — Побей ты меня, а? Сильно побей!

— Рехнулась, что ли? — Андрей спросонья ничего не мог понять. — Кончай, Машут, завтра вставать рано…

Он гладил ее по вздрагивающей спине и бормотал, засыпая:

— Ну, кончай, кончай… Что ты все мечешься, что ты, ей-богу. Мечешься и мечешься… Спи лучше, Машенька…

Маша затихла. Андрей подождал немного, потом вздохнул, повернулся на другой бок и заснул.

А Маша снова слушала оглушительный, упругий стук будильника, и глаза были широко открыты.

Лето… Солнце было жаркое. Оно плавилось в высокой синеве и совсем не двигалось, застыло в зените. И пыльная листва на деревьях пожухла, поникла.

Мохнатый, широкогрудый битюг тянул громадный воз сена. Пронзительно скрипели колеса телеги. На верхотуре сидел полуголый парень и дергал вожжи.

Перед лошадью шла Маша, показывая, где поворачивать. Она была в легком открытом сарафане и босиком. Волосы убраны под белую чистую косынку, и Маша выглядела совсем девчонкой с худенькой шеей, тонкими крепкими ногами. Она щурилась на солнце и улыбалась.

— Сюда, сюда… к забору ближе…

Полуголый парень дергал вожжи, медленно разворачивал телегу.

— Сваливай! — крикнула Маша.

Парень поднялся, поплевал на ладони и взялся за вилы.

Охапка сена съехала вниз, на землю, за ней — еще одна. Потом парень отшвырнул вилы и прыгнул с воза, зарылся в сено, захохотал.

— Хватит баловаться, — сказала Маша, но сама тоже улыбалась.

— За такое сено с тебя причитается, — сказал парень. — Чистый клевер. У коровы не молоко будет, а сразу сметана.

Он поднялся, начал скидывать с воза сено.

У калитки лежала лохматая собака, вывалив до земли красный язык.

— Андрея не видел? — спросила Маша.

— Видал! — ответил парень, вонзая вилы в сено. — Он на обед с ребятами в чайную подался. Водку небось пить будут.

— Водку? — удивилась Маша — С чего бы это? — И усмехнулась.

Парень работал. Мускулы вздувались под потной блестящей кожей. Наконец парень раскидал воз. Маша принесла ему воды. Он выпил, остатки вылил на голову и прыгнул в телегу, огрел битюга кнутом:

— Нно-о, пенсионер!

Телега загрохотала по пыльной дороге. Маша хотела было закопнить сено, взялась за вилы и остановилась.

К дому подходил отец с мешком за плечами, с корзиной в руке. В мешке похрюкивал поросенок.

— Ну зачем, отец?! — всплеснула руками Маша. — Сами себе дела придумываете.

— Не гунди, не гунди, — оборвал ее отец. — Он к зиме пудиков на пять вымахает. Цельный день на базаре выбирал…

Они вошли в дом, и отец говорил на ходу:

— А корзинку мать напихала… Сальца, сметанки…

— Можно подумать, мы с голоду помираем, — отвечала Маша.

Отец поставил корзинку на стол, мешок с поросенком положил на колени, развязал его, и тут же высунулась розовая морда, зашевелила пятачком с двумя дырочками, захрюкала.

— Шустрый, стервец, — усмехнулся отец и, вынув поросенка, поставил его на стол, держал за ногу.

— Ну вот, на столе его только не хватало, — с улыбкой сказала Маша.

— Он чистый. Сам с мылом мыл, — возразил отец.

Поросенок дергался, стучал беленькими копытцами по столу.

— Ты что-то к нам заходить перестала. Мать по тебе плачет… — Отец вытирал взмокшее от пота лицо старым застиранным платком. — Пашка, подлец, работать устроился. Ученью, значит, теперь конец… А к матери зайди… Нельзя так…

— Некогда было, — оправдывалась Маша. — Завтра зайду, обязательно.

— Завтра так завтра! — Отец хлопнул поросенка по загривку. Тот возмущенно захрюкал, дернулся, пытаясь вырваться. — Когда хочешь… Не чужие, кажись… Ну а как тут живете?

— Хорошо.

— Хорошо ли? — Отец поставил поросенка на пол. Тот ринулся бегать по комнате, дробно стуча копытцами.

— А что такое?

— А то. Говорят, что плохо. Что замучила ты его, изводишь, не любишь… Всякое болтают…

— Вы больше болтовню слушайте! — медленно «закипала» Маша.