Птицы белые и черные

— Я еще не потерял мужского достоинства, чтобы о таких вещах спрашивать женщину. Слава богу, не в милиции.

— Подождите, дойдет дело и до милиции!

— Все равно, вы — хам и баба, хоть и доктор наук!

— От хама слышу!

Вера Николаевна вернулась в класс, захлопнула дверь. Мишка медленно пошел по коридору, опустив голову. Он шмыгал носом и сжимал кулаки. А в классе все еще бранились, спорили родители.

…Мишка караулил их у школы. Родительское собрание затянулось — все окна были черны, светились только четыре окна на третьем этаже, и освещен был вестибюль, где раздевалка.

Наконец на третьем этаже окна погасли, в вестибюле замелькали фигуры, и скоро из школы стали выходить родители.

Мишка спрятался за решеткой, огораживающей школьный двор. Родители расходились поодиночке и парами, продолжая оживленно обсуждать происшедшее. Фигуру отца Генки Мишка узнал издалека. Мимо Мишки прошли мужчина и женщина, и донеслись фразы:

— Если действительно мать себя так ведет, то можно понять испуг этого Куликова…

— Какие они дети, дорогая, — устало ответил мужчина. — Они уже солдаты, а мы всё — «дети», «дети»… Мой отец в семнадцать уже на фронт ушел… Действительно разбаловали, а теперь за головы хватаемся, виноватых ищем…

Мишка подобрал с земли увесистый камень, закатал его во влажный снег и двинулся следом за Валерием Юрьевичем. Они миновали переулок и пошли мимо прудов. Каток был освещен гирляндами цветных лампочек, гремела музыка, и на льду было тесно от катающихся.

Когда Валерий Юрьевич миновал пруды и приблизился к следующему переулку между двумя старыми приземистыми домами, Мишка примерился и с силой метнул снежок с камнем в отца Генки. Снежок пролетел рядом с головой и с гулким хлопком ударился в стену. Снег рассыпался, а камень покатился прямо к ногам Валерия Юрьевича. Тот подобрал его, повертел в руке, перепуганно оглянулся по сторонам. Мишка успел спрятаться за дерево.

Валерий Юрьевич отшвырнул камень и вошел в переулок.

Мишка смотрел ему вслед и дул на коченевшие пальцы.

…Когда Мишка открыл входную дверь, то из прихожей услышал сочный и громкий мужской голос, доносившийся с кухни. Мужчина читал стихи:

—«Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть,
На свете мало, говорят, мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой. Смотри ж… Да что?
Сказать по правде, очень моей судьбой
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь?.. Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь я пулей ранен был,
Что умер честно за царя, что плохи наши лекаря
И что родному краю поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль мне опечалить их,
Но если кто из них и жив, скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали и чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна… Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей, пустого сердца не жалей,
Пускай она поплачет… Ей ничего не значит!»

Мишка стоял в темной прихожей, не раздеваясь, и слушал гулкие чеканные слова, наполненные вселенской печалью.

— Ну что, Глаша? — спросил мужской голос, перестав читать. — Плохо разве?

— Замечательно, Федечка, просто великолепно! — горячо откликнулась Аглая Антоновна.

— А главный сказал, что нет никакого проникновения в суть произведения, — грустно ответил мужчина по имени Федя. — Я ему говорю: — «Дайте мне роль Арбенина, я лучше Мордвинова сыграю! Лермонтов — мой любимейший человек на земле, я его всего наизусть знаю!» А этот мерзавец губами пожевал и говорит: «У меня с вами связаны другие планы…» Э-эх, Глаша, Глаша, жизнь чертова… Ну за что такая невезуха?

— Не расстраивайся, Федечка, миленький, ты большой талант, это все знают. Ну бывает, не везет, что поделаешь…

Мишка с нарочитым стуком сбросил ботинки под вешалку, с грохотом швырнул сумку с книгами.

— Ой, Мишка пришел! — встрепенулась Аглая Антоновна и выбежала в прихожую. — Есть будешь, Мишка? Я хороший ужин приготовила. Борщ с бараниной и картошки с колбасой нажарила.

Мать улыбалась, глаза возбужденно блестели, словно и не было недавней горькой обиды, которую нанес ей отец Генки. И от этого Мишке сделалось еще неприятнее.

— Спасибо, не хочу, — буркнул он и достал из кармана курточки деньги. — На, возьми. Здесь тридцать рублей. До получки хватит.