Птицы белые и черные

И на эту туманную дорогу, раскисшую и залитую водой, напряженно смотрели глаза Маши, и губы сжаты, и между бровями обозначилась упрямая складка.

Здесь пойдут титры будущего фильма…

Ее родители жили в большой северной деревне, что находится недалеко от Холмогор, родины Ломоносова. С крутого обрыва смотрели в холодную даль высокие полутораэтажные рубленые избы. Внизу одиноко притулился к берегу старенький, рассохшийся дебаркадер.

Будили их по утрам тихие зори, и рдела вода в реке, и показывался край умытого чистого солнца, и они шли на работу.

…Маша появилась в деревне неожиданно. Похудевшая, с провалившимися черными глазами и задубелым, обветренным лицом. И скулы выпирали, как у татарки.

А дома собрались ужинать. Отец сидел за столом, умытый и причесанный, рядом брат Шшка. Мать возилась, у печки.

И когда Маша отворила дверь, они замерли, с каким-то испугом уставились на нее.

И Маша молчала, переводила глаза с отца на мать, потом — на брата.

— Доченька-а, — тихо выдохнула мать и шагнула к Маше, уткнулась лицом ей в грудь.

Отец молчал, и взгляд у него был недобрый.

Пашка улыбался во всю рожу, потом полез было из-за стола, но отец цыкнул на него:

— Сиди!

Маша гладила мать по плечам, целовала в седые волосы.

— Ну, что, путешественница! — ехидным голосом спросил отец. — Много стран объехала, много денег наработала?

Маша не ответила, устало сказала матери:

— Помыться бы мне, ма.

— Сейчас, сейчас, милая ты моя! — всхлипнула мать и заторопилась из комнаты.

Маша присела на лавку, расстегнула пуговицы на пальто.

— Чего молчишь? — спросил отец.

Маша опять не ответила.

— Я побегу, — сказал Пашка, взглянув на отца. — Баню помогу растопить.

И, не дождавшись ответа, вскочил, пошел из комнаты. На ходу смотрел на Машу и радостно улыбался.

…Потом они ужинали в молчании. Пашка смотрел на сестру, не выдержал, спросил:

— Ну, как там?

— Где?

— Ну, где была?

— Ничего… хорошо…

— Совсем вернулась или опять путешествовать надумаешь? — строго спросил отец.

— Совсем, — коротко сказала Маша.

— То-то, — удовлетворенно хмыкнул отец. — Хорошо хоть одна приехала, а не с дитем. Таких теперь — пруд пруди.

— Могла и с дитем, — сказала Маша.

Отец с испугом выпучил глаза, некоторое время переваривал сказанное, потом крикнул:

— Хмнда! На порог бы тогда не пустил…

— Ну, что мелешь-то? — укоризненно проговорила мать. — Дочь домой приехала…

— А я тоже сбегу, — вдруг ляпнул Пашка и тут же заработал оглушительную затрещину.

— Че дерешься-то? Че дерешься? — Лицо Пашки сморщилось, он собрался заплакать. Потом встал и вышел из комнаты.

— Совсем осатанел, — качнула головой мать.

Неожиданно голова Пашки просунулась в дверь.

— Дурак старый! — буркнула голова и скрылась.

Отец снова крякнул, почесал затылок.

— Такой же растет… Понарожала бешеных. — Он глянул гневным глазом на мать. — В другое время за такие дела шкуру бы спустили… А теперь все грамотные, телевизор смотрют… А из школы полный портфель двоек таскает! — Он вдруг повернулся к Маше. — Замуж пойдешь?

Дочь не ожидала такого вопроса, недоуменно посмотрела на отца, потом как-то странно усмехнулась.

— За кого?

— Найдем! Женихов на деревне хватит! Свадьбу сыграем…

Маша вновь усмехнулась.

— Ты не ухмыляйся! Отец твой жизнь прожил, войну прошел…

Дверь отворилась, и опять просунулась Пашкина голова:

— Мам, молока мне на сеновал принеси, — быстро сказала голова и скрылась.

— Я те дам! — крикнул отец. — Я тебя, сукиного кота, и на сеновале достану!

Но уже чувствовалось, что злость у него прошла и кричит он больше для порядка.

— Сиди, сиди, — урезонила его мать и, налив до краев кружку молока, положила сверху ломоть хлеба, зашаркала к двери.

— А для тебя, Мария, вижу, жизнь — не жизнь, а так, шутки разные, — снова заговорил отец. — Поживешь дома, а потом опять какой номер выкинешь. Глаза я твово боюсь, Мария… Дурной глаз, бешеный… — Отец говорил тихо и устало. — Мне для твоего счастья жизни не жалко. Ты только скажи, чего тебе надо…

— Ничего мне не надо, отец.

— Эхх, а чего из дома сбегла?

— Вернулась же. — Маша смотрела на него, и ей захотелось обнять отца, поцеловать его в колючую, небритую щеку.

И она встала, подошла к отцу, поцеловала. Он прижал ее к себе, погладил по голове тяжелой рукой.

— Намаялась, Машка? — тихо спросил он.

— Нет, мне хорошо было.

— Чего ж тогда вернулась, коль хорошо было?

— Кончилось хорошее, отец, вот и вернулась… Не сердись.

— «Кончилось»… — раздумчиво повторил отец. — Надо, чтоб всегда хорошо было… Я воевал за это…

— Всегда хорошо не бывает.

— Бывает! — Отец упрямо мотнул головой. — Матери внуков понянчить хочется… Чтоб у тебя счастье. Как у всех людей…

Вошла мать, и отец тут же отпихнул от себя Машу, и лицо сделалось злым и неприступным.

— Носишь? — спросил он мрачно. — Потакаешь?

— Кто ж потакать будет? — спокойно возразила мать.

…Потом они лежали на сеновале с Пашкой. Когда Маша достала папиросы и чиркнула спичкой, у Пашки глаза чуть не вылезли на лоб.

— Даешь! — восхищенно выдохнул он. — Батя, если увидит, его кондрашка хватит… Оставь потянуть…