Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Несколько лет назад в Мексике, в Тулуме одна пожилая индианка майя сказала мне, что в моей печени засел не находящий себе выхода гнев. «Твой маленький кулак» – tu puño pequeño – вот как она его назвала. Дала мне цветок – символ этого затаенного гнева, велела отпустить по океанским волнам.

Долго ли коротко, расскажу о своей четвертой попытке спровадить ритуальный цветок в океан. Ветер назло мне снова и снова швырял цветок обратно, прямо мне в лицо, и я в хлопчатобумажном платье забредала всё дальше, пока – хохоча и кипя гневом – не погрузилась в пену прибоя по грудь. «Когда же ты уплывешь, говно несчастное?» – заорала на цветок.

Думаю, истории про взлет с подрезанными крыльями завораживают нас потому, что случаются в жизни относительно редко. Сбежавшие из клетки становятся для нас путеводным маяком. Рассмотрим случай Фебы Снетсингер, которая полжизни просидела в пригороде в Миссури, как в загоне, выполняя обязанности домохозяйки и матери четверых детей, всегда чересчур стараясь угождать и уступать другим. Бёрдвотчингом она занялась, когда дети были еще маленькие, – для нее это был просто способ куда-то выбраться из дома. Размеренный ритм этого существования «на приколе» действовал ей на нервы, и она стала совершать долгие пешие прогулки – уходила туда, где переставала быть просто чьей-то матерью, чьей-то дочерью, чьей-то женой, чьей-то сестрой. Так она странствовала и странствовала – правда, всякий раз возвращаясь домой – и добралась до самых отдаленных джунглей, гор и лесов на планете. Обнаружила: мир лежит у ее ног, открытый взорам и изобильный.

В конце концов мой ритуальный цветок уплыл в океан.

Моя мать тоже однажды пробовала сбежать. Когда мне шел восьмой год, она сняла все деньги с семейного счета в банке, взяла в охапку меня и мою няню-японку и села на междугородный автобус компании «Грейхаунд», который шел к Ниагарскому водопаду. Отец вечно мотался по командировкам, и ей осточертело сидеть дома в одиночестве. Пятнадцать лет она мирилась с ним, его игроманией и трудоголизмом. Но теперь всё – довольно! У самой Ниагары она позвонила моему отцу по телефону-автомату и сказала, что разводится. Отец взмолился: «Пожалуйста, вернись домой». Не знаю, что еще они сказали друг другу, перекрикивая грохот эпического водного каскада, но, когда мать повесила трубку, решение было уже принято. Она попросила няню сфотографировать нас на фоне Ниагары – всего один кадр, а потом мы сели на обратный рейс до Торонто.

Побег не самый грандиозный, не самый долгий, но отпечаток во мне оставил.

То ли тогда, то ли впоследствии я усвоила: пусть мы и жалеем, что у нас нет безграничной свободы, иногда мы решаем придерживаться границ дозволенного, выбирая хорошо знакомую несвободу, а не водопад неизведанных возможностей.

Прочитав побольше о Фебе Снетсингер, я обнаружила, что с настоящей горячностью она отдалась увлечению птицами только после того, как в пятьдесят лет у нее нашли рак в последней стадии. Правда, степень запущенности болезни переоценили и Феба прожила еще почти два десятка лет, но именно диагноз стал для нее тем, что ей требовалось, – стимулом и разрешением погнаться за мечтой. Я не решусь утверждать, что болезнь может быть чудесным счастливым случаем, но иногда она – единственный выход, когда ты – мать, когда добровольное избавление от домашних обязанностей расценивается как безответственный и даже чудовищно эгоистичный поступок. Для Фебы Снетсингер меланома стала, как это ни ужасно, воротами в большой мир.

С начала наблюдений до самой своей смерти (в 1999-м, на шестьдесят девятом году жизни, она погибла на Мадагаскаре во время экспедиции бёрдвотчеров, когда автобус потерпел аварию) она увидела и зафиксировала в дневнике 8398 видов птиц: больше, чем кто-либо другой за всю историю наблюдений.

Не знаю, обижались ли дети на Фебу за то, что она часто отлучается из дома и вся ее жизнь подчинена неутолимой страсти. Но знаю другое: три из четверых детей стали учеными, изучают птиц и работают в США.

Недавно мне попалось мое фото с мамой у Ниа-гарского водопада. Ей сорок, она в черной блузке и белой жилетке, на пороге непростого среднего возраста. Я в светло-желтом пончо, лицо встревоженное. Такое, будто я боюсь, что меня сдует в водопад. Рука матери удерживает меня за пончо сзади. В детстве я понимала этот жест так: маме требовалось, чтобы я была рядом, чтобы я нигде не шлялась. Теперь же, когда я сама стала матерью, мне нравится предположение, что ей хотелось, чтобы мы улетели вместе.

⁂

Теперь, когда мы оба – и музыкант, и я – стояли снаружи вольера и смотрели на него со стороны, птицы паниковали заметно меньше. Бриллиантовая амадина спикировала в купальню. Другая перепорхнула на стол-кормушку. Если бы мы выключили свет, птицы притихли бы – всё равно как с заходом солнца.