Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Музыкант сорвал с рук нитриловые перчатки – они так и просвистели в воздухе, швырнул в переполненное мусорное ведро. Я последовала его примеру. Вьюрки пели, и, когда их музыка смягчила неуютность помещения, я заметила, что лицо музыканта тоже смягчилось. Мне стало ясно, что он по-настоящему не сердится на своего отца, а больше беспокоится от того, с каким упрямым недомыслием мы обращаемся со своими любимыми вещами и существами.

⁂

Много лет я рассказывала себе историю, где мать представлялась мне в трагическом ореоле: эта женщина была несчастна оттого, что пожертвовала чем-то в жизни, смиренно предпочла обязанности жены, а не творческую самореализацию. В этом мифе путешествие к Ниагарскому водопаду и обратно символизировало капитуляцию и неудачи мамы. Я молча укоряла ее за то, что она сдалась, слишком рано опустила руки, позволила растоптать свои творческие порывы.

Но это была история, сочиненная мной, а не ее история. Это была история, цеплявшаяся за надуманные представления о том, что значит быть художником, эта история позволяла мне мнить, что по сравнению с матерью я более свободна (и вообще лучше нее, сильнее, меньше разочарована в жизни).

Строго говоря, на деле всё, возможно, наоборот. Возможна и другая история: моя мать вовсе не считала, что ее мечты растоптаны, что она попала в капкан отсутствия возможностей или в капкан закоснелых привычек, или в капкан устремлений, которые потребуют от нее слишком многого. Будучи в моем теперешнем возрасте, она не чувствовала, что ее сковывает обязанность служить страсти, которая необязательно сделает ее счастливой. Она любила искусство, но прекрасно могла без него обойтись. Оно не пометило ее своим клеймом. Случались долгие периоды, когда у нее не было времени или желания искать красоту вокруг себя, и это ее не напрягало. Если ей было неохота писать картины, она не отчитывала себя, не считала себя неудачницей или недостойной таланта. Она творила играючи, отключая в себе перфекционизм. Она творила, когда никто не стоял у нее над душой в ожидании готового произведения. Она творила для себя.

Ну а правда, вероятно, лежит где-то посередине между первой и второй историей.

Мать остается для меня загадкой. Нас разделяет языковой барьер и барьер разных темпераментов. Она не выбалтывает своих тайн, не предается самоанализу на людях. Раздражается по поводу и без повода, так что я научилась ограничиваться беззаботной болтовней, когда мы каждую неделю обедаем вместе тем, что я сама приготовила. Мне никогда не доведется узнать, посетило ли ее хотя бы на миг перед тем, как нас сфотографировали у Ниагары, чувство головокружительного счастья, когда она воображала начало с чистого листа и новую жизнь. Мне никогда не узнать, куда или ради чего она намеревалась бежать и что подтолкнуло к решению вернуться, остаться жить в прежнем доме, прежней жизнью. Не могу даже догадаться, что именно ее удержало, – разве что потребность сохранять видимость благополучной жизни и беречь стабильность или какие-то упрямые нежные чувства к отцу.

И всё же я держусь за нашу фотографию у Ниагары как за вещественное доказательство. Фотография кричит: наступят времена, когда тяга к бегству и жажда свободы растревожат тебя и приведут на обрыв над водой, к нерушимой границе, отделяющей то, в чем нуждаешься ты, от того, в чем нуждаются другие. Не теряй Ниагару из виду.

⁂

Когда-то я думала, что свобода – это такая вещь, которая где-то спрятана. Я разыскивала ее, обшаривая дом своей жизни, воображала, что найду ее, закатившуюся под кровать, задвинутую за комод.

Когда-то я думала, что свобода – это когда просто даешь чему-то выход, дверь, которую надо открыть, что-то внутри тебя, что следует выпустить наружу, словно птицу из клетки или осуществленное желание.

Но не все птицы предпочитают превратить свою свободу в грандиозные виражи в небе.

Теперь я знаю правду о свободе: это не перманентное состояние, а результат практической работы. «Вообще-то, чтобы быть свободным, нужны каждодневные усилия», – пишет Джефф Дайер в «Из чистой ярости». Свобода – не огромный скачок, не бесповоротный побег из тюрьмы, «не результат переломного поступка, совершающегося в одно мгновение, а проект, над которым приходится возобновлять работу снова и снова».

Что ты можешь сделать в этих узких рамках и за этот ограниченный промежуток времени? Кто или что тебе мешает?

Когда я вспоминаю, как подростками мы с подругой сбежали из дома, у меня не выходит из головы одно: мы удирали, словно бы уходя от погони, но, если бы обернулись, обнаружили, что никто нас не преследует. У нас были свой внутренний режим и свои внутренние тюремщики: мы их сами впустили в свое сознание.

Благовоспитанные девочки, мы не могли разрешить себе поверить, что бегство может быть настолько легким и совершенно безнаказанным. Как-никак, если непреложных помех не существует, что и кто, кроме нас самих, держит нас дома взаперти?