Пучина

«Да что онъ съ виду какъ? бодръ? держится еще на ногахъ?» — «Держится, но съ трудомъ». — «Экой дуракъ! И зубы есть?» — «Два зуба всего, ваше превосходительство». — «Экой оселъ! Ты, братецъ, не сердись… а вдь онъ оселъ», — «Точно такъ, ваше превосходительство. Хоть онъ мн и родственникъ, и тяжело сознаваться въ этомъ, но дйствительно — оселъ».

— Мерзавецъ! — крикнулъ Прибыльскій, вскочивъ изъ-за стола. — Ты это будешь долго помнить!..

— Ты только ругаться и умешь, — отвтилъ Огородниковъ. — Поумне чего-нибудь придумать не можешь.

— И ругаться, и драться умю, — сказалъ Прибыльскій стискивая зубы. — Скотовъ только и можно ругать и бить Весь вкъ ты не забудешь, какой я Чичиковъ!

Онъ быстро вышелъ изъ спальни…

Въ нашей квартир уже вс спали, когда въ комнат пансіонеровъ произошла въ эту ночь неожиданная свалка: Прибыльскій, какъ дикій зврь, напалъ ночью на спящаго Огородникова и, усвшись на него верхомъ и зажавъ ему ротъ рукою, нанесъ ему нсколько ударовъ по лицу, прежде чмъ тотъ усплъ очнуться и вскочить.

— Иди теперь завтра на экзаменъ въ синякахъ съ битою мордой! — шиплъ Прибыльскій. — Съ рекомендаціей явишься на первый экзаменъ… Увидятъ, что съ битой тварью имютъ дло… Будешь помнить, что значить высмивать людей…

Когда мн пришлось разбирать эту исторію, я впервые понялъ, что Прибыльскій способенъ убить человка. Отвчая на мои разспросы, онъ твердымъ голосомъ нсколько разъ повторилъ мн:

— Я и въ другой разъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступлю такъ же, Викторъ Петровичъ! Я не хамъ я не овца.

VII

Разъ въ мсяцъ я заходилъ къ Ивану Трофимовичу за полученіемъ присылавшихся изъ деревни за Александра Прибыльскаго денегъ; иногда я заходилъ къ нему одинъ, иногда съ Прибыльскимъ. Почти каждый разъ я заставалъ Братчика валяющимся на диван, стонущимъ и охающимъ. Страшныя боли не мшали ему, однако, каждый разъ поражать меня своими нарядами: то онъ лежалъ въ турецкомъ халат, феск и туфляхъ, то былъ наряженъ въ венгерку съ массою шнурковъ и пуговицъ, то на немъ было надто нчто въ род татарской одежды, съ татарской шапочкой на голов; разъ я даже засталъ его въ монашескомъ подрясник и послушнической шапочк на голов. Этотъ вчный маскарадъ сдлался уже непреодолимой потребностью этого ярмарочнаго героя изъ дворянъ. У него вошла въ плоть и въ кровь привычка ходить ряженымъ и притомъ ряженымъ не только по костюму, но и по нравственности. Нигд я не видалъ большаго противорчія между словомъ и дломъ, какъ въ жизни Братчика, нигд лицемріе не было такъ развито, какъ у него. Онъ постоянно игралъ какую-то роль и жилъ внутри себя жизнью совсмъ несхожею съ этою ролью. Любимою его ролью была роль «широкой русской натуры», а между тмъ основной чертой его характера было сухое «себ на ум» завзятаго себялюбца: онъ могъ прокутить имнія, крпостныхъ, деньги, но прокутить только на себя, на свои прихоти, на свой разгулъ и не вслдствіе широкаго размаха натуры, а вслдствіе чудовищныхъ развращенности и распущенности, стоившихъ большихъ денегъ; гд можно было надуть, утянуть, обойтись безъ затраты денегъ, тамъ онъ дйствовалъ не хуже любого барышника; какъ онъ умлъ обирать людей — это знали въ былыя времена его хористы и хористки и т несчастныя личности, которыхъ онъ, нисколько не стсняясь своей ролью, цлыми фурами возилъ на ярмарки, какъ товаръ. Ничего этого, конечно, не понимали и не желали понимать Maремьяны, прикомандировавшіяся добровольно къ этимъ развалинамъ умирающаго Адониса. Он почти неотлучно пребывали при немъ и, несмотря на его брюзжаніе, иногда просто на площадную ругань, покорно и заботливо услуживали ему. Он видимо были вполн довольны и счастливы одною возможностью вертться около этой «знаменитости», даже не спрашивая себя, въ чемъ была его извстность, въ чемъ была его слава, въ томъ ли, что онъ всю жизнь билъ баклуши, въ томъ ли, что пускалъ по-міру крпостныхъ, въ томъ ли, наконецъ, что онъ не стыдился торговать собою и продавать другихъ? Объ этомъ он даже не задумывались и сдлались покорными холопками того, кто не полнился обратить ихъ въ своихъ холопокъ. Одна Аксинья относилась скептически къ Братчику: для нея онъ былъ просто презрнной руиной изношеннаго мужчины, и она третировала его съ непозволительной грубостью.

— Ну, куда лзете, коли ужъ Богъ убилъ!.. — прикрикивала она на него, если онъ задумывалъ куда-нибудь хать.

— Волю взяла, волю взяла!.. Охъ, выгнать нтъ силъ, — жаловался онъ на нее, но не гналъ ея. — Она двка здоровая, гд же найдешь другую? — объяснилъ онъ. — А за мной уходъ нуженъ. Не на Маремьянъ же положиться, стрекотать только умютъ…

Дйствительно, Аксинья годилась не для одного «стрекотанія», она была для него и сидлкой, и фельдшеромъ и, можеть-быть, чмъ-нибудь еще.

Занятый однимъ-собою, одними своими недугами, онъ почти не интересовался тмъ, какъ идетъ ученіе Прибыльскаго. Когда я начиналъ говорить объ этомъ, онъ замчалъ:

— Оболтусъ онъ. Драть ихъ надо, прохвостовъ. Охъ, плохо, когда не дерутъ! Въ наше время не церемонились съ ними! Штаны долой и дерутъ, бывало…

— Онъ учится очень хорошо, способности большія, — пояснялъ я.