Пучина

— Право, не вру! — горячо отвтилъ онъ. — Мать говорила. Когда пролъ всхъ своихъ крестьянъ, тогда и ршился идти въ монастырь. Выгнали его только тотчасъ же изъ монастыря за безобразія, а тутъ ддъ его умеръ, получилъ онъ новое наслдство и закуролесилъ снова.

И опять выразительные глаза Прибыльнаго пытливо за глянули мн въ лицо.

— А вы, Викторъ Петровичъ, всхъ его Маремьянъ видли? — спросилъ онъ.

— Какихъ Маремьянъ? — спросилъ я въ свою очередь.

— А вотъ Ольгу Сергевну, у которой мы встртились съ вами, потомъ эту сороку Дарью Михайловну, что на гренадера въ женской юбк похожа, потомъ блоху…

Я невольно улыбнулся.

— Блоху не видали? — со смхомъ спросилъ Прибыльскій. — Это такая маленькая, черненькая барышня, зовутъ Настасьей Семеновной: дядя только ротъ откроетъ — она сейчасъ прыгь-прыгъ отъ восторга, затрепыхается, захлопаетъ руками и хохочотъ-хохочетъ до упаду, чуть не кувыркаясь въ вольтеровскомъ кресл. Дядю это тшитъ. «Поклонница моя!» говоритъ онъ. Много ихъ теперь около него. Тшутъ его, ходятъ за нимъ, въ глаза ему смотрятъ, смются, прежде чмъ онъ состритъ. Это ему теперь необходимо, чтобы смялись-то прежде его остротъ, такъ какъ онъ линять началъ: повыдохся и повторяется. Недаромъ же онъ на все и всхъ сердиться сталъ. «Что насъ ждетъ?» говоритъ. Слышали вы, какъ онъ это говоритъ? Съ чувствомъ! Нтъ, теперь ужъ ему безъ Маремьянъ совсмъ плохо было бы. Онъ ихъ всхъ Маремьянами зоветъ, а про Ольгу Сергевну говоритъ: «Это Маремьяна по преимуществу». Онъ моей матери въ прошломъ году, когда гостилъ у насъ, много при мн разсказывалъ про нихъ. Языкъ у него острый и злой: двумя-тремя фразами и очертитъ личность, и заржетъ ее. Я, когда сюда пріхалъ, сразу узналъ всхъ этихъ барынь, про которыхъ онъ у насъ разсказывалъ. А хоть и тшатъ он его, все же не paдостна ему съ ними жизнь. Разсказывалъ онъ про нихъ матери и вздыхалъ. «Оборыши, — говорилъ, — все теперь». Очень ужъ онъ ихъ не уважаетъ!

Дйствительно, это были оборыши. Он должны были казаться жалкими въ своихъ обноскахъ Ивану Трофимовичу, провшему сотни душъ и нсколько наслдствъ, — ему, на котораго промотали еще боле денегъ разныя барыни иныхъ временъ въ род ma tante, длавшей въ свое время много шуму своей распущенной широкой жизнью. Она-то не походила на Маремьянъ, которыя напоминали ласковыхъ собачонокъ, виляющихъ хвостами даже и тогда, когда ихъ бьютъ: съ ними мало хлопотъ, но мало и сильныхъ ощущеній.

— Ужъ и боятся же он его, — замтилъ какъ-то Дрибыльскій, заговоривъ про Маремьянъ. — Въ прошломъ году, узжая къ намъ, попугая своего дядя отдалъ на сбереженіе Маремьян по преимуществу. Ну, а у нея, вы сами видли: Содомъ и Гоморра. Сперва одинъ изъ ея обожаемыхъ ангелочковъ окормилъ попку, потомъ другой изъ этихъ ангелочковъ вытащилъ у него перья изъ хвоста, наконецъ, третій окончательно свернулъ ему шею. Тутъ-то и началась драма: забгала Маремьяна по всмъ знакомымъ, во-первыхъ, для того, чтобы занять рублей сто, — она всегда, когда ей необходимы деньги, занимаетъ, точно на радостяхъ, вдвое больше, чмъ ей нужно, — а во-вторыхъ, для того, чтобы узнать, гд можно купить попугая — она никогда шагу не сдлаетъ, не объздивши всхъ знакомыхъ и не спросивъ въ слезахъ у каждаго совта.

— Что же, нашла попугая-то? — спросилъ я.

— Нашла, нашла, — отвтилъ Прибыльскій. — Точь-въ-точь такого, какимъ былъ усопшій. Вздохнула она свободне, повеселла и вдругъ, — о, ужасъ! — пріхалъ дядя, увидалъ попугая, заговорилъ съ нимъ, а тотъ ему по-французски «бонжуръ» говоритъ. Разорался дядя: «Что, кричитъ, это такое? Мой говорилъ: „прохвостъ“, а этотъ: „бонжуръ!“ это разв мой попка? Да вы мн хоть родите, а подайте моего вмсто этого „бонжура“, чтобы говорилъ: „прохвостъ!“

Было ужъ тутъ слезъ у нея…

Александръ зналъ вс мелочи жизни Ивана Трофимовича, какъ видно, не только наблюдая за ними, но и разспрашивая о нихъ всхъ и каждаго.

— А какъ онъ теперь скупъ сталъ, такъ этому и поврить трудно, — сообщалъ мн Прибыльскій. — Ужъ какъ ни командуетъ имъ его Аксинья, а и на ту онъ набрасывается, если лишній гривенникъ истратитъ она. Она на него кричитъ: „Опять въ гости, а завтра застонете“, „опять въ легкомъ пальт идете, а завтра животомъ кататься по дивану будете“, „лежали бы, когда Богъ убилъ“. Онъ все молчитъ, все сносить. А принесетъ она сдачи — недостаетъ пяти копеекъ и начинается грызня: „Обворовала меня, по-міру пустить хочешь, на паперти, что ли, мн съ протянутой рукой изъ-за тебя стоять“. Маремьяны только и усмиряютъ: варенья натащатъ, винограду, шарфовъ и набрюшниковъ навяжутъ. Одна передъ другой отличиться старается. Усмирится онъ, притихнетъ, припрячетъ все принесенное и въ вечеру спокойне отбиваетъ обычные поклоны, колотя себя въ грудь и громко восклицая: „Прости, Господи, мои согршенія! Не попусти!“ Очень набоженъ онъ сталъ за послднее время. Смерти боится! Врно, потому же и жалуется, что люди развратились и страха въ нихъ больше нтъ. Тоже проповдникъ! Ужъ кто бы другой это говорилъ, а не онъ…