Пучина

— Знаетъ черезчуръ много! Да!

— Ну, знаніе не бда.

— Да вы о чемъ? О наук? Охъ, я не о томъ! Носъ везд суетъ. Вотъ я о чемъ. Везд подглядитъ, подслушаетъ. Тоже дворня наплела Богъ всть чего. Прохвосты! И мать, дура, тоже разную чепуху городила… Вотъ-вотъ кавардакъ въ голов и произошелъ… Почтенія къ старшимъ нтъ. Въ свой носъ дуетъ, паршивецъ!

Онъ поворачивался ко мн обрюзгнувшимъ, жёлчнымъ лицомъ…

— Замчали, какъ онъ на все смотритъ? Охъ, на лиц усмшечка, критикуетъ. Охъ, былъ бы я здоровъ, написалъ бы я ему критику, такъ, что сидть бы съ недлю не могъ. Лучше нтъ этой критики… Вотъ недлю у меня только жилъ, а чуть не избилъ я его. Говорю я вамъ, что все въ свой носъ дуетъ. Эхъ, ныншняя молодежь!.. — Чего мы ждемъ?.. чего ждемъ?.. Нигилятина пошла, отрицаютъ все… Слышали, можетъ, семиспальныя кровати завели. Это комуна! Вы присмотритесь, что длается, что говорится, авторитеты къ чорту, власти не нужны, мужика и того не смй пороть, а ужъ о молодежи нечего и говорить — пальцемъ не тронь… А я бы имъ горяченькихъ всыпалъ, перестали бы отрицать, почесались бы небось…

Онъ злобно хихикалъ.

— Прохвосты!

Брюзжанье уже вошло въ привычку, онъ становился иногда просто несносенъ по своей злоб на всхъ и на все. Меня порой смшило, когда онъ начиналъ злиться на кутящихъ и веселящихся людей, называя ихъ прохвостами только потому, что у него самого уже не варилъ желудокъ. Съ нкоторыхъ поръ онъ сталъ особенно сильно настаивать на необходимости воздержанной и цломудренной жизни, проповдывалъ двственность мужчинъ и женщинъ и ругалъ молодежь за то, что она только и длаетъ, что развратничаетъ. Это давало ему поводъ приводить сотни примровъ распущенности, изъ которыхъ одинъ былъ боле сальнымъ чмъ другой. Иванъ Трофимовичъ видимо смаковалъ эти сальности и придумывалъ ихъ самъ своимъ изобртательнымъ воображеніемъ, входя въ мелочныя подробности грязныхъ сценъ, которыя онъ придумывалъ на досуг и которыя будто бы происходили въ дйствительности.

VIII

На третье лто пребыванія у меня Прибыльскаго его мать пригласила меня пріхать съ Александромъ къ ней въ имніе. У меня въ это время не было другихъ пансіонеровъ, и я, отправивъ на дачу свою семью, похалъ съ Александромъ въ провинцію. «Седьмая пятница» оказалась именно такою, какъ я и представлялъ ее себ. Это была уже довольно не молодая, изнервничавшаяся, искривлявшаяся, почти не сохранившая слдовъ былой красоты провинціальная барыня съ вчными охами и вздохами, говорившая обо всякихъ пустякахъ истеричнымъ, приподнятымъ тономъ, точно о разрушающемся мір, и любившая, несмотря на годы, двусмысленности и сальности. Въ конц-концовъ, одинъ ея трагическій тонъ по поводу переваренной курицы и не поданныхъ къ кофе сливокъ могъ довести до отчаянія, до положительной ненависти къ ней, но, къ счастію, я и Александръ помстились въ отдльномъ домик въ парк и могли, отговариваясь занятіями, большую часть дней проводить въ сторон отъ госпожи Прибыльской.

Такъ прошли три лтніе мсяца, посл которыхъ, въ начал августа, намъ пришлось снова перебраться въ Петербургъ.

Какъ-то разъ, когда Прибыльскій уже сдалъ экзамены въ военномъ училищ, я зашелъ съ нимъ къ Братчику узнать, вернулся ли тотъ съ дачи, и очень удивился, найдя входную дверь въ квартир отворенною. Въ передней мы встртили какихъ-то неизвстныхъ намъ людей, не обратившихъ на насъ никакого вниманія. Мы прошли въ гостиную, гд обыкновенно лежалъ на своемъ турецкомъ диван Иванъ Трофимовичъ. Въ комнат сильне, чмъ когда-нибудь, пахло камфарой, оподельдокомъ и нашатырнымъ спиртомъ, но Ивана Трофимовича здсь не было, а стояли какіе-то незнакомые намъ люди.

— Что онъ опять нездоровъ, что ли? спросилъ Прябыльскій, обращаясь ко мн.

Мы услышали разговоръ незнакомыхъ намъ людей, они обсуждали какой-то непонятный для насъ вопросъ.

— Закрыть надо скоре, такъ нельзя оставить, потокъ не закроешь! — говорилъ одинъ.

— Известки надо положить, — посовтовалъ другой.

— Ну да, такъ и поможетъ твоя известка, — отозвался третій.

Мы вошли въ слдующую комнату и замерли на мст: посредин комнаты стоялъ гробъ, а въ гробу лежало что-то тучное, совершенно почернвшее, страшное. Воздухъ въ этой комнат былъ невыносимъ. Насъ точно пришибло что-то.

— А я у васъ была! — раздался около насъ знакомый полный слезъ голосъ Маремьяны по преимуществу. — Вообразите, вчера вечеромъ умеръ, а мн дали знать только съ часъ тому назадъ, да и то не дали въ сущности знать, а сама я зашла…

— Мн и вовсе никто не сказалъ, я мимо шла и узнала, — заговорила грубымъ голосомъ появившаяся тутъ же сорока.

Около покойника, между прочимъ, уже хлопоталъ гробовщикъ, пояснявшій, что надо не только закрыть крышку то и запаять ее.

— Да кто же распоряжается похоронами? — допрашивала Маремьяна.

— Аксинья, — отозвалась сорока. — Аксинья и какой-то управляющій здшняго дома, какъ мн сказали. Простой совсмъ унтеръ-офицеръ.

— Ахъ, я знаю, онъ вчно на кухн у Аксиньи сидлъ, — проговорила Мармьяна. — Несчастный Иванъ Трофимовичт и не зналъ. Еще убить бы могли его эти люди вдвоемъ…