Пугачев и его сообщники. 1773 г. Том 1

«Многие есть челобитные апелляционные на Сенат, – писала императрица месяц спустя[446], – из которых более уже года, как велено, сделав экстракты, мне представить, но ко мне в доклад не поступают, что есть не безволокитно для челобитчиков. И для того я желаю знать, для чего они ко мне так долго не вносятся, ибо Сенат рассматривать их не может, потому что и судье, и ответчику одному месту быть несвойственно».

В феврале следующего года генерал-прокурор объявил, что «ее величество указать соизволила на будущей, т. е. сырной недели иметь в Правительствующем сенате первые три дня общее собрание для окончания умножившихся по оному дел»[447].

Медленность в решении дел происходила отчасти от того несогласия, которое существовало между членами Сената. Заседания комиссии по составлению нового уложения ясно свидетельствуют нам о той розни и вражде, которые существовали не только между сословиями, но и между дворянством. Чужое мнение не уважалось, и голос сильного по общественному положению или богатству уничтожал справедливое мнение человека мелкого, небогатого и зависимого. Единственным средством к повышению по службе или к разного рода приобретениям была лесть, заискивание и низкопоклонство. «В праздничные дни, – говорит Новиков[448], – к большим боярам ездить на поклон почитается за необходимость, ибо те, которые сие исполняют, находят свое счастье гораздо скорее». Не только быть принятым в общество лица влиятельного, но поговорить с ним и даже потолкаться в его передней считалось верхом счастья. Державин долго добивался чести быть знакомым с князем Платоном Зубовым, и когда наконец добился того, то общественное положение поэта значительно изменилось: «Один вход к фавориту делал уже в публике ему много уважения». Чтобы получить тепленькое местечко, прибегали к женам влиятельных лиц и не пренебрегали их любовницами. Храповицкий искал всякого случая, чтобы польстить императрице, граф Безбородко, входя к ней с докладом, кланялся чуть не до земли, а о тех счастливцах, которые допускались в уборную князя П. Зубова посмотреть, как он совершал свой утренний туалет и пудрил голову, говорили по всему городу с завистью. Около таких центров собиралась толпа добровольных прислужников, стоявших горой за своего патрона, думавших его головой и живших его подаянием и щедротами. Такая обстановка общественной жизни переносилась всецело и в правительственные учреждения, в том числе и в Сенат. Сенаторы точно так же группировались около центров, около своих благодетелей.

«Что нам обер-прокурор предложит, то мы и подписываем, – говорили И.М. Булгакову сенаторы граф Остерман и Дурново»[449].

«Согласен с предложением его превосходительства, – говорит Лопухин[450], – или его сиятельства, или светлости только почти и слышится, и пишется в общих собраниях Сената». Присутствуя в Сенате, Державин видел многих своих товарищей без всяких способностей, «которые, слушая дела, подобно ослам, хлопали только ушами»[451]. На другой день после назначения сенатором Державин благодарил князя П. Зубова. «А как Сенат доведен наперсниками и прочими ее [императрицы] приближенными вельможами до крайнего унижения или презрения», то Зубов весьма удивился, когда Державин благодарил его за то, что он сделан сенатором.

– Неужто доволен? – спросил он его.

– Как же, – отвечал Державин, – не быть довольну сей монаршей милостью бедному дворянину, без всякого покровительства служившему с самого солдатства, что он посажен на стул сенаторский Российской империи. Ежели его сочлены почитаются, может быть, кем ничтожными, то он себе уважение всемерно сыщет.

Большинство сенаторов группировалось около генерал-прокурора и было отголоском его мнения; но было много и таких, которые, не имея собственного убеждения, действовали под влиянием своих сильных патронов, не присутствовавших в Сенате. Постоянные пререкания, отстаивания личных интересов или интересов своих клевретов, без соблюдения общей пользы и справедливости, приводили к постоянному разногласию, ссорам и во всяком случае замедляли решение дел.