Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

Был полдень. Самозванец вернулся в свой стан, слез с лошади, передал ее казаку и, не обращая внимания на Софью, прошел в палатку. Подскочившие к нему две девки приняли от него шапку, сняли саблю и раздели. Пугачев прилег на перину в ожидании обеда; обедал он в этот день один, а собравшиеся казаки стояли в почтительном положении и без слов батюшка или ваше величество ничего не отвечали на его вопросы. Обращаясь к девкам, самозванец говорил обыкновенно: «девка, подай то; девка, одень» и они друг перед другом торопились исполнить приказание.

Тотчас после обеда Пугачев переменил место своей ставки, переехал на другую сторону Арского поля и затем отправился опять в город, пожираемый пламенем и разрушавшийся. Сцены одна другой возмутительнее сменяли друг друга: запоздавшие грабители выбивали в храмах двери, стреляли в окна, обдирали образа, богохульствовали. «Святость шестнадцати церквей была поругана злодеями, которые не щадили ни пола, ни возраста и тиранским образом умерщвляли даже тех, кто искал спасение у самого алтаря»[584]. Город был подожжен более чем в девяти местах, сгорел почти весь, и, по словам очевидца, по самую Егорьевскую улицу в нем «не осталось ни кола»[585]; уцелели только части Суконной и Татарской слобод[586].

День 12 июля дорого стоил Казани: она лишилась 162 человек убитыми, 129 ранеными, 486 пропавшими без вести и 2 сгоревшими – всего 779 человек. Из 2873 домов, считавшихся в городе и слободах, было сожжено и разграблено 2063 дома и уцелело 810 домов[587]. Большинство населения было выгнано на Арское поле, и вечер застал Казань совершенно опустелой.

Мятежники мало-помалу вышли из города, и выстрелы прекратились. Пока длилась канонада, казанский архиепископ Вениамин пять раз в течение дня совершал богослужения в Благовещенском соборе. Когда утихла стрельба, архипастырь отпел благодарственный молебен, поднял кресты, иконы и, желая совершить крестный ход, послал диакона к отдыхавшему П.С. Потемкину «объявить о сей процессии, чтобы он, услыша благовест и большой звон, не испугался»[588]. Преосвященный Вениамин обошел по всей крепости, несмотря на нестерпимый жар, дым и пыль, наносимые сильным вихрем, захватывавшим дыхание. Молитвы успокоили несчастных, но томительна казалась наступающая ночь. Кругом зарево пожара, повсюду вопли и бивачные крики разбойников. «Не знали, что сулит грядущий день, ждали ежеминутного нападения, готовились к мученической смерти»[589]…

Среди такой обстановки генерал-майор П.С. Потемкин писал свое донесение, чернил других, выгораживал себя и рисовался перед своим троюродным братом. «Я в жизнь мою так несчастлив не бывал, – говорил он[590], – имея губернатора ничего не разумеющего и артиллерийского генерала дурака, должен был по их распоряжению (?) к защите самой скверной помогать на семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть, защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержаться, потому что у злодеев есть пушки и крепость очень слаба. Итак, мне осталось одно средство – при крайности пистолет в лоб, чтобы с честью умереть, как верному подданному ее величества, которую я Богом почитаю. Повергните меня к ее священным стопам, которые я от сердца со слезами лобызаю. Бог видит, сколь ревностно и усердно ей служил: прости, братец, если Бог доведет нас до крайности. Вспоминайте меня как самого искреннего вам человека. Самое главное несчастье, que le peuple n’est pas sûr»[591].

В этих строках вылился весь человек, много обещавший, ничего не сделавший и сваливший вину на других. Следуя изречению: «толцыте и отверзится вам», П.С. Потемкин своими письмами достиг цели. Преданность и храбрость на словах и покровительство могущественного тогда троюродного братца сделали свое дело. «Дабы вы, – писала ему Екатерина[592], – свободные могли упражняться службой моей, к которой вы столь многое показываете усердное рвение, приказала я заплатить, вместо вас, при сем следующие возвратно к вам 24 векселя; о чем прошу более ни слова не упомянуть, а впредь быть воздержаннее».